Из армии с любовью - Страница 5

— Надоело? — переспрашивает он. — О дисциплинарном батальоне ты не думал?.. Сержант?! Командир, от горшка два вершка?! Может, на мое место захотел?!. Ротой командовать?! Начальничек?!

Он начал орать, и я перестал соображать, я сжался, слушая звук его голоса, — раскатистый, будто в трубе.

Уже раскаивался, что высунулся. Жить бы и дальше мышкой, — нет, возомнил себя черт знает кем. Может, крысой, — она побольше. Зачем мне эти приключения на свою задницу? Зачем?

— Собирайся! — орал он. — Мы посмотрим сейчас, кто на тебя накинулся, с бутылками вина и помидорчиками! Год дисбата, это я тебе точно обещаю. Придурок!..

Он потащил меня в караулку. Я шел сзади, наблюдая, как в немом кино: по ровному кругу ходят, высоко задирая ноги, губари. С поднесенной к виску правой рукой… Они поедают глазами Гафрутдинова, стоящего в центре, сапоги их поднимают с асфальта небольшие облака изморози.

Были они на одно лицо и одинаково прилежно старались. Я подумал: в каждом из них живет бесконечное терпение, а вот я сплоховал. Неизвестно теперь, как выкручиваться. И — дисбат.

И тут я вспомнил, что со мной нет дембельского календаря, — что теперь его у меня вообще нет… Ужас охватил меня.

Едва слышная гитарная струна.

Я замер, обратившись в слух. Берлога чернела передо мной, но сна не стало. Что-то случилось с темнотой, она озарилась странным звуком. Он не повторялся, я напрасно стоял несколько минут, вслушиваясь в тишину.

Потом неслышно двинулся по завещанному мне периметру, в сторону озера. Идти было метров двести, — не делая ни одного движения, я величаво скользил между деревьями. Лампочку костра на том берегу увидел еще из-за сетки стволов. Бледный штык был заметен, я заученно смахнул его, спрятал в ножны. Ничего не шевельнулось в моем мраке. Темный забор уходил вправо, — мне с ним не по пути…

Гитара звенела — то была бездарная игра и бездарное пение. Похожее на завывание дворовой собаки. Но это говорил во мне, наверное, слишком придирчивый ценитель…

Я стоял в десяти метрах, наблюдая иную жизнь.

Они пели нестройным хором, два парня и три девушки. Впрочем, одна молчала, — молчание выделяло ее.

Перед ними были бутылки и закуски, сзади — две палатки, натянутые кое-как, так что их крыши провисали почти до земли.

Между палатками снопом выставлены лыжи с палками. Я подумал: они, должно быть, очень удивлены, что попали в весну, — не могут прийти в себя от изумления.

Я стоял так, может, пятнадцать минут, может, чуть больше, — но потом начал понимать, что нужно выйти к ним, потому что подглядывать за ними оказалось мне уже мало. Словно, я уже все понял про них. И сделал окончательный вывод: они не угрожают нападением на охраняемый мной объект.

Я духом почувствовал: здесь мне нальют и покормят. До этого я не хотел ни есть, ни пить. Тут — жажда налетела на меня, даже пересохли губы. И я сделался голоден, — а у них стояли открытыми какие-то консервы… Предчувствие удачи наполнило меня уверенностью.

Был барьер, был. Непросто возникнуть на свет, потеряв невидимость… Но в желудке урчало, и во рту выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.

Тем более — я окажусь для них героем.

Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал:

— Здравия желаю.

Музыка прервалась, возникла тишина. Они рассматривали меня. Я видел: я для них — желанный гость. На мне была форма, и я был с автоматом. С этим признаком мужества, и доверия, оказанного мне.

— Я — часовой, — сказал я, — охраняю здесь кое-что. Услышал, как вы поете. Понравилось.

А, может, и понравилось. Кто его знает…

Навстречу поднялся гитарист. В одной руке у него была гитара, вторую он раскрыл для объятий, и на самом деле, обнял меня. Он был на полголовы ниже и, наверное, на год или два моложе, так что я сразу почувствовал себя старше его.

— Служба, — сказал возбужденно он, — подсаживайся к нам.

Девушки повторили его просьбу, и стали освобождать мне место рядом с ними.

У капитана была «Волга», но он никогда не приезжал на ней в гарнизон, оставлял ее на стоянке за проходной.

Мы шли рядом от губы до проходной, это больше километра, и мы были одни.

Это было необычно.

Он и я… Мы шли ровно, я чуть сзади, он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не отстал ли я. Я редко ходил этой дорогой, к проходной. Очень редко. Один раз — в увольнение. За год и девять месяцев. Нечего нам там было делать — в тусклом селе, что стоит на железной дороге за четыре километра от нашей части.

Он шел привычно. Я видел: для него нет ничего удивительного в нашем пути. Это была его дорога, не моя.

Был он в шинели, в сапогах, в шапке, и гладко выбрит. Он всегда гладко выбрит, до синевы. И всегда у него мешки под глазами, и светлые брови. И офицерские хромовые начищенные до блеска сапоги.

Они поскрипывали впереди: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…

Я подумал: разве может со мной произойти что-нибудь страшное, когда я иду за ним, — вообще, разве может произойти что-нибудь страшное в безмятежном мире. Когда капитан рядом…

Он достал ключи, — блестящую связку на черном кольце, — открыл дверь машины. Потянулся, открыл другую и сказал:

— Садись, быстрей.

Я сел рядом с ним, захлопнул дверь за собой. Мотор завелся и продолжал гудеть на одной ноте. Запах был незнакомый, странный какой-то мужской полугражданский запах.

Я догадался через несколько минут, — здесь не пахло оружием.

Вот какой она может быть, — жизнь.

Мотор грелся, мы молчали, я хотел что-нибудь сказать ему, чтобы не молчать. Я не чувствовал его ненависти к себе. Он не знал меня, я был один из многих, но я-то знал его хорошо. Один год и девять месяцев почти каждый день я выполнял его команды, слушал его наставления. Я хорошо его знал, и знал: он справедлив.

Еще не так давно он пил с нами караульный сладкий чай и спрашивал:

— Что лучше, быть голодным или сидеть в холоде?

Мы молчали и он ответил:

— Лучше быть с голодным брюхом, но в тепле. Запомните это.

И мы — запомнили. На всякий случай. Вдруг придется выбирать…

— Там всегда весна, — сказал я.

— Ты о чем? — спросил он и достал сигареты. Мне закурить он не предложил.

— Так, — сказал я, и пожал плечами.

— Значит, нужно, — сказал он коротко, тоном, каким отдавал приказы.

— Вам виднее, — сказал я, — Я однажды попробовал послушать. Прислонил ухо и слушал. Показалось, там — дыхание. Будто кто-то дышит рядом со мной, на той стороне забора… И тоже — слушает.

— Нарушил Устав, — сказал он, но как-то лениво. — Тебе не положено знать, что там.

— Я и не знаю, — сказал я. — Но — бдительность. И вдруг там какие-нибудь моторы. Или что другое?..

Я хотел сделать ему приятное, чтобы он забыл свою обиду. Но он посмотрел на меня пристально, и мне показалось: я рассердил его.

Мы вышли из машины в том месте, где менялись караульные. Капитан снял шинель и шапку. Мне было жарко, я тоже снял шапку, но держал ее в руке.

— Покажи, где тебя поймали. И стали вливать вино, — спросил он.

— Где-то там, — махнул я неопределенно рукой.

— Пойдем, — сказал он.

Ни малейшей вражды не было в его голосе. Он выполнял долг, и я догадался: мои дела плохи.

Я вступил на периметр. Сейчас, днем, было видно: вдоль забора тянется еле заметная тропинка. Трава была не вытоптана, а примята. Кто-то ходил здесь, и я удивился, узнав тайну своих товарищей: оказывается, кто-то из них проложил ее. Кто-то нес службу, двигаясь по положенному маршруту.

— Иди, иди, — подтолкнул меня в спину капитан.

Они несли службу — мои товарищи по оружию, деды, ребята одного с моим призыва. Возможно, они вспоминали в это время присягу, или боялись нападения на охраняемый объект. Я никогда не говорил с ними об этом: что происходит с ними на посту. С ними — там, внутри них… На самом деле.

Вытоптали ночную тропинку. Что двигало ими: скука, бессонница, или, может быть, солдатская гордость за доверенное им? Или желание хоть одним глазком взглянуть за забор, найти хоть какую лазейку. Позаботиться о ротном хозяйстве?