Из армии с любовью - Страница 14

И тут я испугался. Потому что солгал. Я не знал, в чем, но где-то я ошибся. Где-то был, наверное, не точен. Что-то в моих словах не складывалось в правду… Мне нельзя было лгать, — он слушал меня, вбирая в себя каждое слово. Как будто, я говорил что-то важное… Я не имел права солгать ему.

Я запнулся, словно остановился на бегу. Принялся тяжело дышать: тягучая слюна появилась во рту, я сплюнул ее. И виновато посмотрел на капитана. Но он не обратил внимания на эту вольность.

— Алексей, — сказал я тихо и виновато. — Я — не знаю.

— Сторож, — сказал капитан, — жаль, что ты только сторож.

Беспредельная печаль и разочарование были в его голосе. Я сказал что-то не то, он ждал от меня другого. Но он опять не понял меня, — он меня все время не понимал… Меня уже зло брало от этого. Он делал что-то свое, стремился к чему-то своему, — и не трудился понять меня.

— Не знаю, — сказал я. — Я ничего не знаю… Тот мир ужасен. Наверное, нет ничего хуже его… Но, когда я сказал: «не знаю», я почувствовал себя человеком. Может быть это вам что-то подскажет… Когда на плечах нет погон. Вы хотели, чтобы я съел ваше яблоко, я съел его — и я говорю: не знаю.

— Хорошо, — сказал капитан, — попробуем еще раз. Пойдем, я покажу наш тренажер. Ты такого никогда не увидишь… Это последнее достижение военно-промышленного комплекса.

Он повернулся и, не глядя, следую ли я за ним, пошел к даче. Я следовал — он отгадал меня правильно.

Мы поднялись по ступенькам, они оказались выстланными ковром, мне стало неудобно, что я сапогами наслежу на нем, но, наверное, это был какой-то особенный ковер — на нем не оставалось пыли.

— Нравится тебе у нас? — спросил, не оглядываясь, капитан.

— Не знаю, — ответил я. — Как-то непривычно.

Мы прошли, одну комнату, потом вторую, потом он достал ключи. Замок мягко отошел, — натренированным ухом я уловил едва слышное движение железа. Щелкнул выключатель.

— Проходи, — сказал капитан. И посторонился.

Я — вошел.

Передо мной была не комната — огромный зал, и было непонятно: как могло бесконечное пространство уместиться в замкнутых дачных стенах. Но я принял это как должное. Мне не показался удивительным этот оптический обман…

Зал, подсвеченный матовым неназойливым светом, был уставлен прозрачными саркофагами. Где лежали и стояли странные существа… Я уставился на них, не в силах оторвать взгляд. От каждого из них веяло ужасом. Это не были животные — каждое из них было когда-то разумно.

— Что это?! — спросил я испуганно.

— Эта часть — музей, — ответил капитан. — А вообще-то это тир… Не бойся… Посмотри.

Я осторожно переходил от одного саркофага к другому… Они все отличались друг от друга. Многоголовые, когтистые, чешуйчатые, свирепые, с пятачками на месте носа и с клювами, с панцирями на лбах и с какими-то коробочками, с жалами, торчащими изо рта, чем-то напоминающими лопатки, с железными руками, с когтями на месте пальцев, с шерстью голов, свинцом ушей, напряжением кровожадных мускулов. Ужасали глаза. У всех — небольшие, с блестками разума, но с бесконечной жестокостью в них. Я не в состоянии был заглядывать в их клокочущую тьмой бездну… Шарахался от одного чудовища к другому, — испуг и ненависть вызывали они во мне. Казалось, если оживут, — они тут же растерзают меня, сожрут, упьются моей кровью. Чтобы, покончив со мной, приняться за нашего капитана.

Ненависть… Если оживут, — я ринусь с ними в бой. Не для того, чтобы победить. Чтобы — чтобы спасти себя. Чтобы выжить — если получится.

Оглянулся растерянно.

Капитан шел сзади. Губы его побелели, взгляд стал тяжел и угрюм, желваки танцевали на скулах. Ступал он твердо, с высоко поднятой головой. Видно было — он сдерживает себя.

— Кто это? — спросил я.

— Тир настроен на меня, на какие-то мои биотоки… Почему ты не стреляешь, — прохрипел он. — Или ты не видишь, что хотят они сделать с тобой. С тобой, и твоими стариками-родителями, с твоими друзьями, твоей девушкой, хранящей для тебя невинность, с детьми, которые играют в песочницах, с розовощекими детишками?! Почему не стреляешь?!

— Патроны… — сказал я испуганно. Я вспомнил вдруг, у меня нет патронов, пост у меня сторожевой, мне не положено патронов.

— Штыком, штыком, — прохрипел капитан, закидывая руку за пояс, где на боку у него висел кобур пистолета.

— Да!!! — заорал я, скидывая автомат.

Я умею скидывать автомат, мы когда-то в молодости в караулках, от нечего делать, хорошо изучили это упражнение. Достаточно одного движения правой руки, резкого удара по прикладу, — автомат спадает с плеча, на ходу переворачиваясь — и вот, он в моих руках, изготовленный к стрельбе, и штыковому бою.

Стою, крутя отчаянно головой.

— Коли! — кричат капитан.

У него в руках — пистолет. Он выбрасывает руку, — огнем раздирает воздух! Свист рикошетящей пули! Еще! Еще!

— Коли! — кричит он мне.

Но на меня напал стопор, — я ненавижу чудовищ, я — не-на-ви-жу! Ненависть переполняет. Клокочет.

Знаю отныне, что такое погибнуть за свой народ. Ничего не бывает на свете слаще и почетней. Ничего в жизни я не сделаю беззаветней, чем это!..

Но что-то сопротивляется во мне, я вижу: пули капитана отскакивают от прозрачных стен саркофагов, визжат, затихая вдали. Стою растерянно с автоматом, изготовленным для штыкового боя.

— Коли! — кричит он мне приказ.

— Не знаю, — говорю я.

Неожиданно для себя.

Я давно уехал из дома, и правильно сказал Гафрутдинов: там теперь все по-другому. Наверное.

Я помню, как было тогда.

Нас привезли на вокзал и рассадили по вагонам, — услышав под ногами стук колес, я подумал: вот и прошла моя жизнь.

Было скучно и томительно. Ничего не говорило о торжественности момента… Пришло вроде бы время подводить итоги, а я, к стыду своему, сознавал: в прошлой своей жизни я так ничего и не узнал про себя.

Единственное, в чем был уверен: моя жизнь не принадлежит мне. Я лишь пользуюсь ей, сохраняю ее, лелею, — но все это временно, пока не придет настоящий хозяин и не потребует ее.

И тогда — я отдам ее.

Когда за окном поплыли пригороды моего города, я подумал: я так много наделал ошибок, но отныне — я буду чист…

Парень с гитарой сказал:

— Служба, бери помидор, где ты еще в январе увидишь помидоры?

Люда нашла мою руку, пожала ее теплой ладошкой. Прикосновение это показалось мне заслуженной наградой.

— На рынке двадцать пять — кило. Да и то, не каждый день.

Я взял розовый помидор и обмакнул его бок в соль. Взял и кусок хлеба. Они смотрели, как я откусываю, с одобрением, поощрением, и с радостью за меня.

— Ошизеть, — сказал я, — два года ничего подобного не пробовал.

— Заметь, — поддакнул парень с гитарой, — в январе месяце.

— В январе месяце, — подтвердил я.

Я подумал: может, так и нужно, может, я никогда не был прав? Ведь, откуда я знаю, кто прав и кто виноват. И что есть истина?

— Игорек на базе вкалывает экспедитором, — сказала ласково Люда. — Надька тоже.

Девушка парня с гитарой томно кивнула. Она была — само смирение. Даже мурлыкала немного.

— А мы здесь Родине служим, защищаем вас от врага, — бодро воскликнул я.

— Молотки, — воскликнул парень с гитарой, — как у вас, не слишком прижимают?

Я понял, что хотели они услышать от меня, и понял: мне необходимо держать марку часового, вышедшего к ним из леса. Я был за всех, за всю нашу роту. А значит, нас было много, — весь мой призыв.

— Как себя поставишь, — размеренно сказал я, посмотрев прямо в парня с гитарой, чтобы тот понял мои слова.

Подумал: они, должно быть, тоже мучаются томлением, не в силах понять, что с ними происходит. Обманывают себя, как только могут, принимая помидоры за главное. Виснут друг на друге, потому что обманывают себя, понимая любовь, заложенную в них, так просто… Недаром же взяли палатки, лыжи, и отправились по лесу, где холод и неудобства, и нет ничего. Хотя у них есть квартиры, и кухни с горячей водой, где хорошо мыть украденные на базе помидоры и резать их аккуратными кольцами на тарелки.