Из армии с любовью - Страница 10

Меня не пугали их кошмары, я выслушивал их с любопытством. Мне их страхи казалась ненастоящими, бутафорскими, раскрашенными по папье-маше черной гуашью.

— Это когда — все чужие, — прошептала на ухо Люда.

Ее рука давно лежала в моей. Но ее слабых пальцев уже не хватало мне.

Да, у них было страшно, но меня тянуло туда. Казалось, что там еще есть нечто, про что они не говорят, но что есть обязательно. Ради чего все это происходит, то, что происходит вообще.

— Тогда же откуда все это, — повел я рукой, — Выпивка и закуски?

— Нужно уметь устраиваться, — рассмеялись они. — Кто умеет устраиваться, у того все есть.

Тогда этим ребятам хорошо будет скоро, на моем месте, я знаю. Если ничего не изменилось за два года, пока я не был дома. Кроме цены на картошку.

Я сидел перед ними героем, в плащ-палатке и в шапке, надвинутой на глаза, с автоматом на коленях, поджав под себя ноги в сапогах — я желал оставаться им. Высшим существом. Меня тешила как-то такая ложь.

— Хочешь, мы тебя пристроим на Витькино место? — спросил парень с гитарой. — Экспедитором… Или на мое — жестянщиком по машинам. Когда ты дембельнешься, меня как раз призовут.

Идея всем понравилась, девушки принялись уговаривать меня, и я не заставил себя долго упрашивать.

— Заметано, — сказали ребята, — по этому поводу нужно выпить.

— Но я не знаю тонкостей, — сказал я снисходительно.

— Научим! — воскликнули они. — Дело не хитрое. По стольнику в день обещаем. Нормально?

— Нормально, — с готовностью согласился, я. Хотя и не знал, нормально это или нормально больше? Я ничего не знал о гражданской жизни.

Загремели бутылки в рюкзаке, хлынула в стаканы струя красного вина. Оно принялось отсвечивать в желтизне костра кровью. И я понял: страшно хочу полюбить кого-нибудь из них. Но не могу.

— Для храбрости, — прошептала мне на ухо Люда.

Я молча обнял ее, — наглость, конечно, но она позволила мне это сделать. Выпил, снова обнял ее, — но этого уже не хватало мне.

— Людка, — сказали девушки озорно, — парню, наверное, скоро уходить.

Я догадался: они тоже забыли, как меня зовут, им тоже неудобно было переспрашивать.

— Дайте нам с собой выпить, — сказала Люда, крепче сжимая мою руку.

— Задай ей там жарче, — засмеялись ребята.

Она легко поднялась, потянулась к рюкзаку, и достала оттуда бутылку.

— Пошли, — сказала она, оглядываясь на меня. — Поболтаем… Если хочешь.

Я молодцевато поднялся. Хотя и было сопротивление. Что-то во мне, хотя, взбунтовалось. От того, что все происходит так просто. Но я понимал: нельзя медлить. И нужно что-то сказать ребятам. Нельзя уходить молча.

— Не ударю в грязь лицом, — сказал я. — Постараюсь за всех, за нас, отличных парней, несущих службу на необъятных просторах нашей страны.

Они рассмеялись. Я понял: угодил им. И понял: хорошо, что я — нетрезв.

Совсем здорово, что, Люда взяла с собой бутылку… Мешался автомат, было секундное колебание, не оставить ли его им, покинутым нами у костра, пусть побалуются игрушкой, если хотят, пока меня не будет. Но долг пересилил, я взял его за ствол, и внес вместе с собой в палатку.

Там было темно. Это, было здорово.

— Где ты? — спросила Люда.

Кружилась голова, я почувствовал в руках протянутую мне бутылку.

— Давай потом, — сказала Люда, — потом всегда хочется пить.

— Как хочешь, — сказал я, прижимая бутылку к себе.

Автомат потерялся где-то у входа. Да я уже и забыл о нем.

— Знаешь, что я охраняю?.. — гордо и со значением сказал я. — Дачу генерала… Эта не простая дача, не простая… Очень не простая дача…

— Почему? — наконец-то спросила она меня.

— Потому, — сказал я назидательно, — вокруг нее всегда весна… Всегда.

Тогда, сказав все это, я почувствовал облегчение. Какая-то тяжесть окончательно слетела с меня. Я стал совсем невесомым.

«Газик» остановился, и я спрыгнул на темную дорогу. Перед глазами тускло светились красные стоп-огни. Из темноты показалась смутная тень.

— Как дела? — спросил я Сергеева.

— Нормальные, — ответил он.

— Службу нес? — спросил я.

— А как же, — ответил он.

— Все спокойно? — спросил я.

— Пошел ты, — беззлобно ответил он, подтянулся, и оказался в кузове машины…

Никто не ответит мне, чем занимался на посту. А если и ответит, то — соврет. А если нет, то скажет правду: где можно попытаться открыть замок, где слабая печать, и где что лежит… Я совру, если кто пристанет со своими вопросами. И мне суждено отделываться этим внешним, за которым ничего не стоит.

Я скрываюсь за кустами и, уже невидимый, смотрю, как разворачивается машина, разгоняется и скрывается за поворотом. Слушаю, как постепенно исчезает ее звук.

Наступает тишина…. Она приходит привычно, я — жду ее.

В ней нет гитарного перезвона и веселых женских голосов. В ней — ничего.

В ее незаполненности — крамола.

Никогда рядовой не должен быть предоставлен самому себе, ни на единую секунду.

Его дело — передвигаться плотно сбитым строем, браво гаркать им, содрогая воздух, ложиться после отбоя, среди подобных себе, среди подобных себе вставать. Вскакивать, и бежать на улицу для физических упражнений. Вместе… Строем — в столовую, на занятия, на работы. Вместе — в курилку, вместе — в сортир. Недаром там понатыкано мест на целое отделение.

Его время должно быть заполнено до последней песчинки. Не существует для рядового такого понятия — «безделье». Или — «размышление». В них — предательство… Нет дела, дать в руки лопату, пусть копает яму, два на два и в свой рост. Другой, пришедший на смену, засыплет ее и затрамбует.

Наше дело — беспрекословно выполнять…

Но есть — тишина постов. В ней скрыто — еретическое. В ней — необыкновенная опасность.

Поэтому все боятся молодого пополнения, когда ему доверяют выходить на боевые посты.

Первые недели, когда это происходит, в гарнизоне по ночам опасаются выходить из казарм, только если добежать до сортира. Но тут же — обратно.

Они несут службу — по уставу… В любом звуке, в любом шорохе, в любом ночном движении им видится подступающий враг. Они оставлены один на один с миром, враждебным, полным опасностей, чужим.

То здесь, то там, в ночи, слышны сухие автоматные очереди… Разводящие начинают орать, что они свои, чуть ли не от караулки. И гремят, чем только могут, чтобы их нельзя было ни с кем другим перепутать.

И — правильно.

Тишина должна быть заполнена происками врага, поползновениями, бдительностью, движением по заранее намеченному для тебя маршруту. Непогодой: жарой или холодом. Дождем или снегом.

Часовые — пища врага. Диверсантов и шпионов. Ненавистных недругов, чей приход неизбежен…

Время часового должно быть отравлено опасностью. Ожиданием ее.

И со мной такое было. Звучали в ушах наставления капитана, его забота о моей жизни. Он приказал мне бдить, нести службу, заслоняя себя и пост от нападения. Он, мой Командир, сложил суровые складки у рта. Скольких из своих бойцов он потерял. По нашей собственной оплошности. Ему до сих пор больно за каждого из нас. Он суров, но его жесткость — жалость ко мне, оставленному один на один со вселенским злом. Крепкая рука, на которую я могу опереться.

Может, я первый из призыва, почувствовал тогда тишину. Ребята еще вовсю делились ночными страхами, но я уже понимал: здесь что-то не то…

Что-то не так все устроено в этом мире. Не так, как нам говорили.

Так получилось, что я ни разу не пальнул ни в воздух, ни по хлопнувшему под ночным ветром брезенту. Я первым, наверное, почувствовал тишину. И догадался, что можно, если хочешь, становиться частью ее.

Тишина подкрадывалась, на цыпочках, день ото дня, ночь от ночи, несмотря ни на что, неумолимо, как неумолим ночью подступающий рассвет… И наступил момент: смолкли шорохи и стуки, шелесты и хлопки, трески и кряхтенья. Перестали быть. Стали — приятелями…Тишина обрушилась на меня.

Однажды, в обыкновенную постовую минуту, вдруг пришло в голову: все это обман…