Из Америки – с любовью - Страница 13

– Доброе утро, Андрей Войцехович, – приветствовал я его. – Что, машинистка заболела?

– Какая машинистка, – махнул рукой Заброцкий, потом, спохватившись, добавил: – Доброе утро, Сергей Александрович. – И продолжил с того места, на котором прервался: – В наше машинописное бюро отдавать – себе дороже. Неделю провозятся, да потом еще за ними ошибки замазывать два часа. Сами справляемся.

Подразумевалось, очевидно, что справляется за всех Андрей Заброцкий. В это я мог поверить с легкостью: горка бумаг перед ним громоздилась изрядная, а пальцы летали по клавишам «Зингера» со скоростью, говорящей о большой практике.

– Боюсь, придется вас оторвать. – Я устроился на стуле «для посетителей» – жестком и неудобном.

– Да бога ради, – отмахнулся Заброцкий. – Буду только счастлив. Сил моих нет их каракули разбирать.

– Я хотел бы лично осмотреть место преступления, – пояснил я. – Сможете устроить мне такую прогулку?

Напарник мой широко улыбнулся.

– Сколько угодно. Пойдемте.

Я обратил внимание, что одет он был опять в неудобную модную куртку работы братьев наших румын. Что за притча? Неужели и правда денег нет на одежду? А куда деваются – на бензин все изводит?

Мы спустились во дворик, где Андрей Заброцкий оставлял свое авто.

– Садитесь, Сергей Александрович, – молодой человек опять открыл передо мной дверцу, и я с беспокойством поймал себя на том, что эта услуга перестает меня раздражать.

Если вчера я обращал внимание сначала на город, а потом на своего невольного спутника, то теперь меня интересовал сам автомобиль. Началась моя любимая игра – определить характер, склонности, прошлое человека по его вещам.

То, что Андрей Заброцкий не курит, я уже понял, и авто мою догадку подтвердило – ни пепельницы, ни зажигалки. Вообще салон привел мне на память старую поговорку о том, что чистота – это роскошь бедняков. Удивительно практичная машина, чистенькая, как немецкие бабушки в Верманском парке. И никакого украшательства. Только коврики под ногами резиновые, удобные и глянцевые… как в день покупки. Можно поручиться, что на них нога человеческая не ступала. Кроме, конечно, того, что под водительским креслом.

– У вас, полагаю, в Риге не много знакомых? – поинтересовался я как: бы невзначай.

– Да почти нет, – ответил Заброцкий. – Я тут недолго. Только из Варшавы, знаете.

Вот и причина такого озверелого глянца. Его и не снимал никто. Машина новая, кроме хозяина, на ней никто не ездит.

– Теперь знаю, – ответил я. – А что ж не остались в Варшаве служить?

– Да… – мой спутник замялся. – Путаница такая с этими бумагами. Если хотите знать мое мнение, наше куцее Крулевство Польское – сущий анахронизм. Я поскольку сам из Уссурийской губернии, то прежде, чем в Польше служить, должен оформить проживание в тамошних краях. За время учебы не мог – тогда пришлось бы чуть не заново в универ поступать. Меня же по программе репортации зачислили. А если я в Варшавской губернии проживаю, то какой из меня потомок ссыльных? А после выпуска – все места бы расхватали, а жить на что-то надо. Тут как раз вакансия в Риге подвернулась. Ну и… Подумываю через год-другой в Вильно переехать. Все ж земля предков.

Интересная история, подумал я, но промолчал. По программе, значит, репортации. Сколько уж лет прошло, а все поминают нам высылку этих борцов за свободу. Хотя для возвращения крепких сибирских парней в западные губернии есть и другие основания. Война дорого обошлась польской земле, а еще дороже ее жителям. По Одре так и стоят «горячие» руины почитавшейся неприступной линии «Барбаросса». А ветры в тех краях преобладают западные…

Кстати, вот еще деталь. Господин Заброцкий вроде бы поляк, значит, католик, а на ветровом стекле его «патруля» вместо крестика покачивается забавная такая металлическая блямба, явно сделанная и отполированная вручную. Не то сувенир, не то памятка. А может, мой спутник и вовсе атеист? Среди студентов это модно. Потом мальчики взрослеют и приходят к богу… Большинство. Остаток составляют люди, разочарованные жизнью, избалованные ею и – изредка – философы.

Пока я предавался раздумьям, мы выехали на мост через Двину. Ветер гнал темную воду против течения, к верховьям. Оглянувшись, я заметил еще два моста, по обе стороны того, которым ехали мы, – автомобильный справа и железнодорожный слева.

– Не просветите насчет местной географии? – поинтересовался я. – А то я что-то запутался.

– А тут нечего и путаться, – ответил Заброцкий. – В Задвинье почти ничего нет. Там, – взмах рукой налево, – железная дорога. Там, – взмах рукой направо, – дорога на Усть-Двинскую крепость, она же Дюнамюнде. А прямо перед нами, – еще взмах, – парк.

– Какой парк? – переспросил я.

На мой взгляд, лежавшее перед нами предместье нуждалось скорее не в парке, а в филиале общества помощи бедным.

– Аркадия, – саркастически ответил Заброцкий и, перехватив мой недоуменный взгляд, принялся рассказывать: – Вы бы знали, какая это клоака. Понимаете, парк остался еще с тех времен, когда тут жили приличные люди. Застроить его ни у кого духу не хватает, потому что дышать тогда в Задвинье станет совершенно нечем – там, видите, трубы заводские: пока ветер с моря, еще ничего, а подует юго-восточный – так хоть святых выноси. Вот и фланируют там… всякие. До того дошло – городовые в парк если заходят, то только днем и только по двое. Здесь в округе и «малины» воровские, и шалманы, и ночлежки… Короче, все городское дно. – Он усмехнулся. – А еще больница для бедных.

Дальше ехали молча. Проплыли мимо несколько добротных, старой постройки домов у моста – как пояснил Заброцкий, Управление железной дороги, – потом миновали заброшенный парк, где прогуливались несколько неприятных на вид личностей, миновали трущобы, «черный город» трещиноватых стен и слепых окон, нищеты и грязи.

– А что, господин профессор тоже тут ездил? – спросил я. Заброцкий покачал головой.

– Не-ет. Есть и другая дорога, вот она эту выгребную яму огибает. Но туда выворачивать дольше, чем катить прямо. Я с самого начала сглупил, надо было не Каменным мостом ехать, а Разводным.

Я кивнул.

Город кончился как-то внезапно. Только что по обочинам пролетали фанерные развалюшки, и вдруг их сменил лес – прозрачный сосняк, голубая мгла, продернутая черными линиями стволов. Вырубки за кюветами заросли побуревшим в холодной осенней стыни кипреем.

– Вот так, – удовлетворенно промолвил мой спутник. – Теперь до поворота на Сосновку прямо.

– А откуда название такое русское – Сосновка? – поинтересовался я.

Андрей махнул рукой.

– Обычай такой. Все латышские названия здешние русские на свой манер переделывают. Мазакална – Малогорная, Элизабетес – Елизаветинская. Приедайне, соответственно, Сосновка. Почему именно Сосновка – ума не приложу. По-моему, тут вся Лифляндия – одни сосны да ели.

Мимо, точно опровергая его слова, пролетела бело-золотая береза.

Ехать пришлось еще минут пятнадцать. У обещанной Сосновки мы свернули на широкое шоссе к взморью и некоторое время двигались обратно, к городу. Потом Заброцкий резко повернул налево, долго возил меня по геометрически-одинаковым улочкам дачного поселка и, наконец, остановился у домика, на мой взгляд, ничем не отличавшегося от десятков стоящих рядом собратьев. Каждый домик поделен на четыре квартиры, в каждую отдельный вход с отдельной дорожки. Профессор жил один, без соседей, – непременное условие, на котором он настаивал всякий раз, въезжая. Поскольку в конце сентября курортников можно пересчитать по пальцам, желание почитали мелкой блажью. Сыщики теперь проклинали блажного профессора за то, что он не озаботился оставить свидетелей собственного убийства.

– Приехали.

Уже вылезая из машины, я заметил, что блямба на ветровом стекле сварена из отполированных до блеска стреляных автоматных гильз. Больше она мне забавной почему-то не казалась.