Из Америки – с любовью - Страница 112

Аттенборо покачал головой.

– Врет, – убежденно проговорила Кейт.

– Увы, боюсь, нет, – ответил я. – Они не успеют связаться со своими подельниками из патахрона. А если не открыть группе портал в назначенное время, больше им в том мире никто не поверит, даже если глас божий прозвучит с небес. Кажется, у нас остается только один выход…

Я подобрал со стола тяжелую пепельницу и аккуратно приложил ею сенатора по виску. Аттенборо обмяк.

– …Остановить их силой, – закончил я. – Пойдемте, мадемуазель Тернер. Здесь нам больше делать нечего.

– Вы никогда не задумывались о происхождении современной морали? – медленно проговорил Щербаков, пока мы брели через лес к машине.

Я чуть не подавилась ветром. Вот же вопрос для обсуждения субботним вечером, сиди мы за чаем, как британцы. Но я едва волочу ноги по осеннему лесу, над головой сквозь ветки смутно виднеется что-то серое и драное, как старое пальто. Тему нашел, называется!

– Да нет, Сергей, как-то не задумывалась, – ядовито ответила я.

– Жаль, – спокойно ответил Щербаков. – Меня это всегда интересовало.

В эту минуту мне отчаянно не хватало Анджея. На него я могла бы опереться, во всех смыслах. Он травил бы свои дикие армейские байки, шумно удивлялся бы американским обычаям, пытался бы поднять мне настроение и вообще вел бы себя по-человечески. Черт, как я успела по нему соскучиться! Прошло всего пара часов, а я хочу видеть его рядом так, словно меня годами держали в Синг-Синге. В одной камере со Щербаковым.

– А что вы так нервничаете, Кейт? – полюбопытствовал Щербаков. – Вы со вчерашнего вечера на взводе.

Я просто задохнулась от негодования.

– Вы соображаете, что говорите? – поинтересовалась я в ответ, – За последние сутки я нарушила столько законов, сколько не изучила за четыре года в Окленде! Из-за вас, между прочим, нарушила! Я бегаю за вами по лесам, точно эти чокнутые из спешл-форсез, вы устраиваете пальбу со взломом. А я, между прочим, полицейская – во-первых, и пацифистка – во-вторых, и мне не нравится, когда закон подменяют военным положением!

– Для пацифистки у вас очень военное мышление, – задумчиво ответил Щербаков, глядя в мутное небо.

– Какое?! – Я даже подумала, что ослышалась. Или русский оговорился. С кем не бывает.

– Военное, – повторил Щербаков. – Это очень по-армейски – ставить устав, или, в вашем случае, закон выше справедливости. Нет, не отвечайте. Вы хотели сказать, что закон – это конкретное понятие, в то время как справедливость – абстрактное, верно?

На самом деле я хотела зашвырнуть в него… ну, хотя бы своим идиотским значком полицейского. Если наточить края, как раз выйдет этот Анджеев сюрикэн, вот. Стоп, что-то я правда заразилась его детским милитаризмом. Но в принципе Щербаков был прав.

– Именно, – процедила я.

– На самом деле все наоборот, – проговорил русский грустно. – Справедливость первична, а закон – это лишь приближение к ней. Как в инженерном деле – вот явление, а вот его приближенное описание. Если система ведет себя не так, как утверждает описание, это описание неточно. Если закон несправедлив, он неточен и его нельзя придерживаться.

Я просто застыла. Так меня не поражало ничто – даже дурацкие выходки моих русских, даже их невозможные понятия и идиотские замечания.

– Только военные придерживаются устава, как Библии, – продолжал Щербаков, – потому что этого требует дисциплина, стержень армии. Потому я и сказал, что вы мыслите по-военному.

– Послушайте, – только и выговорила я, – откуда у вас такие мысли? Вы же сами полицейский, ну, из тайной полиции. И вы служили в армии.

– Служил, – неохотно кивнул Щербаков. До меня с опозданием, но дошло, что как раз об этом периоде своей жизни он рассказывает крайне неохотно – значит, не без причин. Да и Анджей намекал на что-то в этом роде. – И сам думал так же, как вы сейчас. Но когда пришлось, я не раздумывая поступил по чести, а не по уставу.

Он вздохнул.

– Потом был суд чести. Какая ирония, господи боже мой! Еще спасибо, что не трибунал – там я не отделался бы увольнением. В общем, у меня было время посидеть и подумать. И я не нашел в своих делах изъяна. А потом ко мне подошел человек, которого я не замечал прежде, и намекнул, где остро требуются люди с моими талантами. Так я пошел в охранку. Не самое уважаемое ремесло, скажу вам, особенно четыре года назад – тогда бомбисты всех мастей еще не так разыгрались, да и ризалисты трепали вашу колониальную администрацию, а не нашу. Но очень нужное ремесло. И я окончательно понял – бывает, что человек по закону виноват, однако я не могу первым бросить камень. А бывает, что человек живет по букве и параграфу, но его место на каторге.

Я стояла как оглушенная. Ведь я сама точно так же попала в этот идиотский отдел по связям с общественностью – привет от Клайда Джексона! Так почему мне никогда не приходило в голову отнестись к этому – так?

Кажется, я спросила об этом вслух.

– У вас, сударыня, демократия, – ответил Щербаков. – У вас нет справедливости. Только закон.

И разъяснил очередной парадокс:

– В Российской Империи есть человек, который вправе нарушить или вовсе отменить любой закон. Каждый лично свободный подданный его императорского величества – а других у нас, слава богу, не имеется – вправе подать прошение на высочайшее имя, добиваясь справедливости. Раньше этот круг был уже, но последние шесть десятилетий дело обстоит именно так. Если закон несправедлив, царь может его просто обойти. В этом суть и смысл самодержавия. Ваш же президент подчинен закону не в меньшей степени, чем любой житель страны. Если закон несправедлив, ваши сенаторы и эти… конгрессмены должны собраться и либо исправить его, либо принять новый, который не будет иметь обратной силы. Несовершенство системы уменьшается, но за счет неимоверного разрастания законодательства, потому что предусмотреть надо каждую мелочь! Справедливости добиться таким способом нельзя, потому что точных решений этой задачи не существует, а ожиревший закон подавляет всякое стремление выйти за его рамки. Система задыхается под собственным весом. Никакое движение в ней невозможно. – Он вздохнул и добавил: – А все так хорошо начиналось. Сколько пунктов было в вашей Конституции – двадцать с чем-то?

– Мы бы никогда не допустили человека до такой безграничной власти, – пробормотала я.

– Власть царя не безгранична, – поправил Щербаков. – Ей пределом закон божий.

– Это не предел! – взорвалась я. – Ну чем он лучше других?! Да хотя бы вас?

– Царь не «лучше», – ответил русский. – Он выше. Это не одно и то же. Священник тоже не лучше любого другого человека. Но апостольская благодать дает ему власть вершить святые таинства, в то время как обычному человеку такой власти не дано.

Если подумать, это даже логично. Как и все, что говорит Щербаков, – очень разумно и совершенно нелепо.

– Будем считать, что я уловила аналогию, – пробурчала я.

– Но мы отклонились от темы, – заметил Щербаков. – После нашей беседы вам не стало легче нарушать закон?

– Хотите сказать, что наша благая цель оправдывает средства? – попыталась съязвить я.