ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО - Страница 4
Общее же число погибших в ходе этих погромов превысило семьсот человек. Били «жидов», но не трогали «выкрестов»: стоило показать нательный крест или выставить в окне православную икону, и толпа погромщиков шла мимо… Мутная волна антисемитизма охватила и те регионы России, где до погромов дело все-таки не дошло. В либеральной русской среде ходила поговорка, рожденная чьим-то острым писательским пером:
«С антисемитизмом и водка крепче, и хлеб вкуснее».
Тогда же наиболее дальновидные российские политики (например, граф Сергей Витте, глава правительства и автор либерального Манифеста 17 октября 1905 года) с тревогой предупреждали: угнетение и погромы неминуемо бросят евреев в революцию. Ведь антисемитизм, напоминали они, обладает гигантской разрушительной силой![1]
(См. примечания после главы).
Если бы самодержавие, поняв это, перестало нацеливать «народное» негодование на бесправную, полузадушенную еврейскую массу, вся история России в XX веке, возможно, была бы иной.
Однако голосу разумных, высокообразованных патриотов не вняли. В противовес им стали создаваться массовые, откровенно антисемитские, организации типа «Союза русского народа», а затем и выделившегося из него «Союза Михаила Архангела», неприкрыто призывавших к уничтожению русского еврейства, а в лучшем для последнего случае к побуждению его «убраться из Святой Руси». Огромные массы евреев, гонимые инстинктом самосохранения, прислушались к призыву погромщиков. Не искушая судьбу, они хлынули в Америку. Началась вторая волна еврейской эмиграции, не стихавшая до самого начала Первой мировой войны.
Эта волна достигла своего пика под влиянием кошмарного «дела Бейлиса», всколыхнувшего всю Россию и весь мир ничуть не в меньшей степени, чем несколько ранее «дело Дрейфуса». От дрейфусиады его отличало одно весьма существенное обстоятельство. Офицера Генерального штаба, капитана Альфреда Дрейфуса обвиняли в государственной измене, в шпионаже в пользу Германии не как еврея, а как французского гражданина, и, независимо от того, насколько было справедливо или несправедливо само обвинение, независимо от того, какую окраску ему придавали реакционная печать и национал-патриотические круги, в самом обвинении не было ничего «специфически еврейского»: гипотетически изменником мог оказаться кто угодно – как еврей, так и не еврей.
Между тем обвинение никому не ведомого, скромного служащего кирпичной фабрики Менделя Бейлиса имело совсем другой замах. Его обвиняли в совершении РИТУАЛЬНОГО убийства – умерщвлении мальчика-христианина изувером-евреем ради единственной цели: обескровить его еще живым и использовать кровь для приготовления мацы к приближавшейся еврейской пасхе (существует будто бы у евреев такой каннибальский ритуал). То есть в преступлении, которое – опять же гипотетически – никто, кроме еврея, совершить не может.
Киевский подросток Андрей Ющинский был убит воровской шайкой из опасения, что он раскроет случайно ставшие ему известными ее тайны, – об этом узнала вся Россия из блестящих репортажей докопавшихся до истины мужественных русских журналистов. Но все силы властей, полиции, прокуратуры, церкви и даже науки объединились, чтобы доказать вину подсудимого Бейлиса. Не столько его личную, сколько всего еврейства, которое он на этом процессе олицетворял[2].
Несмотря на беспрецедентный нажим властей и так называемого «общественного мнения», Бейлис в 1913 году был оправдан судом присяжных. Это оправдание очень многими расценивалось и расценивается еще сейчас как торжество законности и справедливости, поскольку присяжные заседатели не поддались ни угрозам, ни давлению, оставшись верными своей совести. Это и так, и не так. Да, Мендель Бейлис был оправдан, но задача устроителей безумного шоу состояла вовсе не в том, чтобы отправить на сибирскую каторгу именно этого тщедушного еврея, волею судьбы оказавшегося пешкой в большой политической игре.
Главная задача состояла в том, чтобы устами присяжных и судей подтвердить ритуальный характер убийства, то есть осудить не Бейлиса, а нацию, которая якобы следует иуверским догматам и поэтому представляет опасность для безвинных жертв. Эта задача была достигнута.
Вот как сформулирован первый вопрос, который суд поставил перед присяжными: «Доказано ли, что ‹…› 13-летнему мальчику Андрею Юшинскому при зажатом рте были нанесены колющим орудием на теменной, затылочной, височной областях, а также на шее раны, сопровождавшиеся поражением мозговой вены, артерий, левого виска, шейных вен, давшие вследствие этого обильное кровотечение, а затем, когда у Ющинского вытекла кровь в количестве до пяти стаканов, ему вновь были причинены таким же орудием раны в туловище, сопровождавшиеся поражением легких, печени, правой почки, сердца, в область которого были направлены последние удары, каковые ранения, в своей совокупности числом 47, вызвали мучительные страдания у Ющинского, повлекли за собой почти полное обескровление тела и смерть его?»
Если бы перед заседателями суд поставил вопрос, который его только и должен был интересовать, – доказано ли, что смерть Ющинского наступила в результате нанесения ему множественных колющих ран, – и присяжные ответили на него утвердительно, это была бы не более чем констатация несомненного факта, влекущая за собой предусмотренные законом правовые последствия. Но назойливое и целенаправленное подчеркивание прижизненного «полного обескровления тела» – будто бы главной цели убийцы, как и «мучительных страданий» жертвы, которые, согласно обвинительной версии, являются обязательным атрибутом «кровавого еврейского ритуала», – диктовалось отнюдь не юридической задачей. Да и вообще, строго говоря, рассмотрение этих, сугубо медицинских, подробностей относится к компетенции врачей, а не заседателей (тщательно подобранных: четыре крестьянина, два почтовых чиновника, вокзальный кассир, сторож винного склада, трамвайный контролер, извозчик, помощник ревизора и домовладелец; все интеллигенты были умело отведены прокурором). Но, стремясь к достижению определенной цели, судья, нарушив закон, поставил перед заседателями основной вопрос в формулировке, приведенной выше, и получил на него единогласный утвердительный ответ.
Рассказывают, что, покидая судебный зал, один из заседателей так ответил столичному репортеру: «Евреи, конечно, пьют кровь христианских младенцев, но этот еврей не виновен». Несчастного Бейлиса оправдали, и тысячи незнакомых друг другу людей, торжествуя победу, плакали от счастья и обнимались на улицах. Но то была мнимая победа. Оправдав одного и вместе с тем ответив положительно на первый вопрос, «двенадцать разгневанных мужчин» фактически подтвердили клевету, возведенную на целый народ.
Еще до организации этого процесса Россия потеряла (при ином подходе к проблеме – избавилась) около полутора миллионов евреев, которые, спасаясь от гонений, переселились в США. Двухлетняя (пока длились следствие и суд) антисемитская травля на страницах массовой печати еще больше стимулировала евреев к бегству за океан, где они могли чувствовать себя в безопасности. Переполненные беженцами корабли один за другим отплывали из Петербурга, Риги, Одессы под злобный вой черносотенных изданий.
Бежали самые бедные, самые неприкаянные, самые ранимые, те, у кого было мало шансов организовать в России свою жизнь и дать детям возможность получить образование, сделать карьеру. Те же, кто, превозмогая всяческие трудности, уже стали обладателями университетских дипломов или по другим основаниям получили легальную возможность обосноваться в столицах (Петербурге и Москве), – те никуда не уезжали, чувствуя себя в относительной (а возможно, и не только относительной) безопасности: ведь в столицах никаких погромов не было и вряд ли могло быть, вопреки всем стараниям черносотенного «Союза русского народа».
К примеру, в 1913 году в Петербурге, согласно официальной статистике, жило около 40 тысяч евреев (то есть «лиц иудейского вероисповедания») и, наверно, не меньше «выкрестов», причем евреи составляли двадцать два процента всех столичных присяжных поверенных, семнадцать процентов всех столичных врачей, пятьдесят два процента всех столичных дантистов[3]. Судьба отплывших за океан неудачников по всем признакам должна была стать гораздо плачевней – именно таковой ее и признавали тогдашние «социологи», хотя этой науки еще и не существовало[4].