Иверский свет - Страница 77

Той природе, молчально-чудной,

роща, озеро ли, бревно —

им позволено слушать, чувствовать,

только голоса не дано.

Так кричат в последний и в первый.

Это жизнь, удаляясь, пела,

вылетая, как из силка,

в небосклоны и облака.

Это длилось мгновение,

мы окаменели,

как в дстановившемся кинокадре.

Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились

в воздух.

Он взглянул на нас. И — или это нам показалось —

над горизонтальными мышцами бегуна, над запекши'

мися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были

раскосы и широко расставлены, как на фресках

Феофана.

Он взглянул изумленно и разгневанно.

Он парил.

Как бы слился с криком.

Он повис...

С искаженным и светлым ликом,

как у ангелов и певиц.

Длинноногий лесной архангел...

Плыл туман золотой к лесам.

«Охмуряет»,— стрелявший схаркнул.

И беззвучно плакал пацан.

Возвращались в ночную пору.

Ветер рожу драл, как наждак.

Как багровые светофоры,

наши лица неслись во мрак.

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Нигилисточка, моя прапракузиночка!

Ждут жандармы у крыльца на вороных.

Только вздрагивал,

как белая кувшиночка,

гимназический стоячий воротник.

Страшно мне за эти лилии лесные,

и коса, такая спелая коса!

Не готова к революции Россия.

Милая, разуй глаза.

«Я готова,— отвечаешь,— это — главное».

А когда через столетие пройду,

будто шейки гимназисток

обезглавленных,

вздрогнут белые кувшинки на пруду.

МУРАВЕЙ

Он приплыл со мной с того берега,

заблудившись в лодке моей.

Не берут его в муравейники.

С того берега муравей.

Черный он, и яички беленькие,

даже, может быть, побелей...

Только он муравей с того берега,

с того берега муравей.

С того берега он, наверное,

как католикам старовер,

где иголки таскать повелено

остриями не вниз, а вверх.

Я б отвез тебя, черта беглрго,

да в толпе не понять — кто чей.

Я и сам не имею пеленга

того берега, муравей.

Того берега, где со спелинкой

земляниковые бока...

аже я не умею пеленга,

гобы сдвинулись берега!

Через месяц на щепке, как Беринг,

доплывет он к семье своей,

йо Ответят ему с того берега:

«С того берега муравей».

МАСТЕРСКИЕ НА ТРУБНОЙ

Дом на Трубной.

В нем дипломники басят.

Окна бубной

жгут заснеженный фасад.

Дому трудно.

Раньше он соцреализма не видал

в безыдейном заведенье у мадам.

В нем мы чертим клубы, домны,

но, бывало,

стены фрескою огромной

сотрясало,

шла империя вприпляс

под венгерку,

«Феи» реяли меж нас

фейерверком!

Мы небриты как шинель.

Мы шалели,

отбиваясь от мамзель,

от шанели,

но упорны и умны,

сжавши зубы,

проектировали мы

домны, клубы...

Ах, куда вспорхнем с твоих

авиаматок,

Дом на Трубной, наш Парнас,

альма матер?

Я взираю, онемев,

на лекало —

мне районный монумент

кажет

ноженьку

лукаво!

ГРУЗИНСКИЕ ДОРОГИ

Вас за плечи держали

Ручищи эполетов.

Вы рвались и дерзали,

Гусары и поэты!

И уносились ментики

Меж склонов-черепах.

И полковые медики

Копались в черепах.

Но оставались песни.

Они, как звон подков,

Взвивались в поднебесье

До будущих веков.

Их горная дорога

Крутила, как праща,

И к нашему порогу

Добросила, свища.

И снова мертвой петлею

Несутся до рассвета

Такие же отпетые —

Шоферы и поэты.

ПЕВЕЦ

Не называйте его бардом.

Он был поэтом по природе.

Меньшого потеряли брата —

всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,

осталось племя в леви-страус,

от Черного и до Охотского

страна неспетая осталась...

Вокруг тебя за свежим дерном

растет толпа вечноживая.

Ты так хотел, чтоб не актером —

чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково

могила вырыта вакантная.

Покрыла Гамлета таганского

землей есенинской лопата.

Дождь тушит свечи восковые...

Все, что осталось от Высоцкого,

магнитофонной расфасовкою

уносят, как бинты живые.

Ты жил, играл и пел с усмешкою,

любовь российская и рана.

Ты в черной рамке не уместишься.

Тесны тебе людские рамки.

С какой душевной перегрузкой

ты пел Хлопушу и Шекспира —

ты говорил о нашем, русском,

4ак, что щемило и щепило!

Писцы останутся писцами

в бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

в народном вздохе миллионном...

РЕКВИЕМ

оэложите на море венки.

сть такой человечий обычай —

в память воинов, в море погибших,

возлагают на море венки.

Здесь, ныряя, нашли рыбаки

десять тысяч стоящих скелетов,

ни имен, ни причин не поведав,

запрокинувших головы к свету,

они тянутся к нам, глубоки.

Возложите на море венки.

Чуть качаются их позвонки,

кандалами прикованы к кладбищу,

безымянные страшные ландыши.

Возложите на море венки.

На одном, как ведро, сапоги,

на другом — на груди амулетка.

Вдовам их не помогут звонки.

Затопили их вместо расстрела,

души их, покидавшие тело,

по воде оставляли круги.

Возложите на море венки

под свирель, барабан и сирены.

Из жасмина, из роз, из сирени

возложите на море венки.

Возложите на землю венки.

В ней лежат молодые мужчины.

Из сирени, из роз, из жасмина

возложите живые венки.

Заплетите земные цветы

над землею сгоревшим пилотам.

С ними пили вы перед полетом.

Возложите на небо венки.

Пусть стоят они в небе, видны,

презирая закон притяженья,

говоря поколеньям пришедшим:

«Кто живой — возложите венки».

Возложите на Время венки,

в этом вечном огне мы сгорели.

Из жасмина, из белой сирени

на огонь возложите венки.

ПЕРВОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Колокола, гудошники...

Звон, Звон.

Вам,

художники

всех времен!

Вам,

Микеланджело,

Барма, Дант!

Вас молниею заживо

испепелял талант.

Ваш молот не колонны

и статуи тесал —

сбивал со лбов короны

и троны сотрясал.

Художник первородный

всегда трибун.

В нем дух переворота

и вечно — бунт.

755

Вас в стены муровали,

сжигали на кострах.

Монахи муравьями

плясали на костях.

Искусство воскресало

из казней и из пыток

и било, как кресало,

о камни Моабитов.

Кровавые мозоли.

Зола и пот.

И музу, точно Зою,

вели на эшафот.

Но нет противоядия

ее святым словам —

воители,

ваятели,

слава вам!

ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Москва бурлит, как варево,

под колокольный звон...

Вам,

варвары

ссех времен!

Цари, тираны,

в тиарах яйцевидных,

в пожарищах-сутанах

и с жерлами цилиндров!

Империи и кассы

Страхуя от огня,

вы видели в Пегасе

троянского коня.

Ваш враг — резец и кельма.

И выжженные очи,

как

клейма,

горели среди ночи.

Вас мое слово судит.

Да будет — срам,

да

будет

проклятье вам!

Жил-был царь.

У царя был двор.

На дворе был кол.

На колу не мочало —

человека мотало!

Хвор царь, хром царь,

а у самых хором ходит вор и бунтарь.

Не туга мошна,

да рука мощна!

Он деревни мутит.

Он царевне свистит.

И ударил жезлом

и велел государь,

чтоб на площади главной

из цветных терракот

храм стоял семиглавый —