Иверский свет - Страница 76

и как ожоги,

чьи поцелуи горят во тьме,

еще не выветрившиеся вполне?..

Милая, милая, что с тобой?

Мы эмигрировали в край чужой,

ну что за город, глухой, как чушки,

где прячут чувства?

Позорно пузо растить чинуше —

но почему же,

когда мы рядом, когда нам здорово —

что ж тут позорного?

Опасно с кафедр нести напраслину —

что ж в нас опасного?

Не мы опасны, а вы лабаэны,

людье,

которым любовь

опасна!

Вы опротивели, конспиративные!..

Поджечь обои? вспороть картины?

об стены треснуть

сервиз, съезжая?..

«Не трожь тарелку — она чужая».

Благословенна лень, томительнейший плен,

когда проснуться лень и сну отдаться лень,

лень к телефону встать, и ты через меня

дотянешься к нему, переутомлена,

рождающийся звук в тебе как колокольчик

и диафрагмою мое плечо щекочет.

«Билеты? — скажешь ты. — Пусть пропадают. Лень».

Томительнейший день в нас переходит в тень.

Лень — двигатель прогресса. Ключ к Диогену — лень.

Я знаю, ты — прелестна! Все остальное — тлен.

Вселенная горит? до завтраго потерпит!

Лень телеграмму взять — заткните под портьеру.

Лень ужинать идти. Лень выключить «трень-брень».

Лень.

И лень окончить мысль. Сегодня воскресень...

Колхозник на дороге

базлегся под шефе

Сатиром козлоногим,

*осой и в галифе.

СЕВЕР

Островам незнакома корысть,

а когда до воды добредаем,

прилетают нас чайки кормить

красотою и состраданьем.

Красотою, наверно, за то,

что мы в людях с тобой не погибли,

что твое золотое пальто

от заката лоснится по-рыбьи.

Состраданьем, наверно, за то,

что сквозь хлорную известь помёта

мы поверили шансов на сто

в острый запах полета.

СВЕТ ТВОЙ

(Из Г. Абашидзе)

Если б тебя не было

рядом с моей судьбою —

то для какого неба

я б возводил соборы?

Дети умчались радостно.

Вот мы одни с тобою,

как две половинки раковины,

выброшенные прибоем.

Годы идут. Все пристальней

вижу с тоскою острой —

ты — моя божья пристань,

мой единственный остров.

Вера моя алмазная!

Даже уйдя в могилу,

ставши душой и разумом,

буду тебе молиться.

Я потому пугаюсь

той, неземной субстанции,—

вдруг там твой свет погаснет?

Вдруг мы с тобой расстанемся?

СТИХОТВОРЕНИЕ, ВРАЩАЮЩЕЕ ВАЛ

(Из Г. Абашидзе)

Неужто колесо цивилиза-

ции земной завертится обратно?

АКРОПОЛЬ рухнет? И нахлынет брато-

убийственная божия гроза?

Неужто сумасшедшие гала-

ктики сорвут свои орбиты?

Народы сгинут? Снова необита-

ема планета станет и гола?

Но где же притаится бог бессмерт-

ной Жизни? Ей немыслимы потери.

А без нее пустынная матери-

я станет, словно сброшенный бешмет.

Я верю, умирающая ци-

вилизация сменится иною.

Жизнь вспыхнет обновленно, как при Ное-

вом половодье. Мы — ее жрецы.

И толпы непонятных лилипу-

тов или великаны в форме капель

заселят мир. Но некоммуникабель-

ность мне не даст постигнуть их толпу.

Как мне представить эту цивили-

зацию? Как туда проникнуть зайцем —

в сигналящую нам цивилизаци-

ю, словно феникс будущей Земли?

Не утверждайте, что придет Конец.

Присутствием мы вечно при Начале.

Чье сердце разорвется от печали,

когда не будет на земле сердец?

ДВА ДОМА

(Из Г. Абашидзе)

Живу, принадлежа воспоминаньям.

Когда взгрустнется — есть душе приют.

Как если мы квартиру поменяем,

и в ней воспоминания живут.

Который год живу я на два дома.

В одном живу. Другой живет во мне.

Мчит память прицепившимся вагоном.

И это еще горестней вдвойне

Окошки заколочены крест-накрест.

Над окнами пристанище стрижу.

Два дома есть. Двойная жизнь и адрес.

Я оба эти дома сторожу.

ДО РАЗЛУКИ

(Из О. Чиладзе)

Крадется черной кошкой коридор.

Зима в ошеломлении обряда

отходит прочь от окон. Мне отвратна

зима с ее волшебной чередой

метаморфоз.

Тошнит от ворожбы

надежды белой или белой боли.

Воспоминаний трезвые шипы

ворованное небо прокололи.

Блестит сосулька, словно зуб зимы.

Пар, выдыхнут губами и трубою,

висит, как призрак, звавшийся любовью,

которую с тобой убили мы.

Авось, все обойдется.

Руку дай —

горячую, твою, обыкновенную,

в просвечивающих детских венах,

дай сердце мне —

горячее, неверное,

обыкновенное, как божий дар.

Бог даст, все перемелется.

Забудь.

Пусть мир уйдет в неведенье и темень,

склонивши наши головы на грудь.

Хоть мы его с тобой не переменим,

авось, все обойдется как-нибудь.

В. Шкловскому

Жил художник в нужде и гордыне.

Но однажды явилась звезда.

Он задумал такую картину,

чтоб висела она без гвоздя.

Он менял за квартирой квартиру,

стали пищею хлеб и вода.

Жил как йог, заклиная картину.

Она падала без гвоздя.

Стали краски волшебно-магнитны,

примерзали к ним люди, входя.

Но стена не хотела молитвы

без гвоздя.

Обращался он к стенке бетонной!

«Дай возьму твои боли в себя.

На моих неумелых ладонях

проступают следы от гвоздя».

Умер он, изможденный профессией.

Усмехнулась скотина-звезда.

И картину его не повесят.

Но картина висит без гвоздя.

ЖЕНЩИНА В АВГУСТЕ

Присела к зеркалу опять,

в себе, как в роще заоконной,

все не решаешься признать

красы чужой и незнакомой.

В тоску заметней седина.

Так в ясный день в лесу по-летнему

листва зеленая видна,

а в хмурый — медная заметнее.

Раму раскрыв, с подоконника, в фартуке,

тыльной ладонью лаская стекло,

моешь окно — как играют на арфе.

Чисто от музыки и светло.

Неужто это будет все забыто —

как свет за Апеннинами погас:

людские государства и событья,

и божество, что пело в нас,

и нежный шрамик от аппендицита

из черточки и точечек с боков —

как знак процента жизни ненасытной,

небытия невнятных языков?..

ПИЦУНДА

3. Церетели

Пирсов цепкие пинцеты

и пунцовые девицы.

На пицундовское лето

Сосен падают ресницы...

- 742 -

ОХОТА НА ЗАЙЦА

Ю. Казакову

Травят зайца. Несутся суки.

Травля! Травля! Сквозь лай и гам.

И оранжевые кожухи

апельсинами по снегам.

Травим зайца. Опохмелившись,

я, завгар, лейтенант милиции,

лица в валенках, в хроме лица,

зять Букашкина с пацаном —

Газанем!

Газик, чудо индустриализации,

наворачивает цепя.

Трали-вали! Мы травим зайца.

Только, может, травим себя?

Юрка, как ты сейчас в Гренландии?

Юрка, в этом что-то неладное,

если в ужасе по снегам

скачет крови

живой стакан!

Страсть к убийству, как страсть к зачатию,

ослепленная и зловещая,

она нынче вопит: зайчатины!

Завтра взвоет о человечине...

Он лежал посреди страны,

он лежал, трепыхаясь слева,

словно серое сердце леса,

тишины.

Он лежал, синеву боков

он вздымал, он дышал пока еще,

как мучительный глаз,

моргающий

на печальной щеке снегов.

Но внезапно, взметнувшись свечкой,

он возник,

и над лесом, над черной речкой

резанул

человечий

крик.

Звук был пронзительным и чистым, как

ультразвук

иг и как крик ребенка.

Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!

Это была нота жизни. Так кричат роженицы.

Так кричат перелески голые

и немые досель кусты,

так нам смерть прорезает голос

неизведанной чистоты.