Иверский свет - Страница 75

А вы говорите — цветет.

Чернеют очки слепые,

отрезанный мир зовут —

как ветви живьем спилили,

следы окрасив в мазут.

Скажу я — цвет ореховый,

вы скажете — гул ореха.

Я говорю — зеркало,

вы говорите — эхо.

Вам кажется Паганини

красивейшим из красавцев,

Сильвана же Пампанини —

сиплая каракатица,

вам пудреница покажется

эмалевой панагией.

Пытаться читать стихи

в обществе слепых —

пытаться скрывать грехи

в обществе святых.

Плевать им на куртку кожаную,

на показуху рук,

они не прощают кожею

наглый и лживый звук.

И дело не в рифмах бедных —

они хорошо трещат,—

но пахнут, чем вы обедали,

а надо петь натощак!

И в вашем слепом обществе,

всевидящем, как Вишну,

вскричу, добредя ощупью:

Вижу!

зеленое зеленое зеленое

заплакало заплакало заплакало

зеркало зеркало зеркало

эхо эхо эхо

В. Бокову

Лежат велосипеды

в лесу в росе,

в березовых просветах

блестит шоссе,

попадали, припали

крылом —

к крылу,

педалями —

к педали,

рулем — к рулю.

Да разве их разбудишь —

ну хоть убей! —

оцепенелых чудищ

в витках цепей,

большие, изумленные

глядят с земли,

над ними — мгла зеленая,

смола,

шмели,

в шумящем изобилии

ромашек, мят

лежат,

о них забыли,

и спят

и спят.

БЬЮТ ЖЕНЩИНУ

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!

Бьют женщину. Как бьют рабынь.

Она в заплаканной красе

срывает ручку как рубильник,

выбрасываясь

на шоссе!

И взвизгивали тормоза.

К ней подбегали тормоша.

И волочили и лупили

лицом по снегу и крапиве...

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие ребра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,

изыски деревенщины...

У поворота на Купавну

бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьет торжественно

набата свадебного гуд,

бьют женщину.

плечи, волосы, ожидание

будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными

барабанит жабрами в жесть

то, что было теплом, глазами,

на колени любило сесть... »

«Не могу,— говорит Володька,—

лишь зажмурюсь —

в чугунных ночах,

точно рыбы на сковородках,

пляшут женщины и кричат!»

Третью ночь как Костров пьет.

И ночами зовет с обрыва.

Й к нему

Является

Рыба

Чудо-юдо озерных вод!

«Рыба,

летучая рыба,

с огневым лицом мадонны,

с плавниками белыми,

как свистят паровозы,

рыба,

Рива тебя звали,

золотая Рива,

Ривка, либо как-нибудь еще,

в обрывком

колючки проволоки или рыболовным крючком

в верхней губе, рыба,

рыба боли и печали,

прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь.

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.

Озеро приграничное.

Три сосны.

Изумленнейшее хранилище

жизни, облака, вышины

Лебедев 1916, Бирман 1941, Румер 1902, Бойко оба 1933.

ДИАЛОГ САН-ФРАНЦИССКОГО ПОЭТА

— Итак,

в прошедшем поэт, в настоящем просящий суда,

свидетель себя и мира в 60-е года?

- Да!

— Клянетесь ответствовать правду в ответ?

- Да.

— Живя на огромной, счастливейшей из планет,

песчиночке из моего решета...

- Да.

— ...вы производили свой эксперимент?

- Да.

Любили вы петь и считали, что музыка — ваша звезда?

Да.

Имели вы слух или голос и знали хотя бы предмет?

Нет.

Вы знали ли женщину е узкою трубочкой рта?

И дом с фонарем отражался в пруду, как бубновый

валет?

Нет.

Все виски просила без соды и льда?

Нет, нет, нет!

Вы жизнь ей вручили. Где женщина та?

Нет.

Вы все испытали — монаршая милость, политика,

деньги, нужда,

все, только бы песни увидели свет,

дешевую славу с такою доплатою вслед!

Да.

И все ж, мой отличник, познания ваши на «2»?

Да.

Хотели пустыни — а шли в города,

смирили ль гордыню, став модой газет?

Нет.

Вы были ль у цели, когда стадионы ревели вам «Дай»?

Почти да.

В стишках все — вопросы, в них только и есть что

вреда,

производительность труда

падает, читая сей бред?

Да.

И все же вы верите в некий просвет?

Да.

Ну, мальчики, может,

ну, девочки, может,

но сникнут под ношею лет,

друзья же подались в искусство «дада»?

Кто да.

Все — белиберда,

в вас нет смысла, поэт!

Да, если нет.

Вы дали ли счастье той женщине, для

которой трудились, чей образ воспет?

Да,

то ость нет.

Глухарь стихотворный, напяливший джинсы,

поешь, наступая на горло собственной жизни?

Вернешься домой — дома стонет беда?

Да.

Хотел ли свободы парижский Конвент?

Преступностью ль стала его правота?

Да.

На вашей земле холода, холода,

такие пространства, хоть крикни — все сходит на нет?..

— Да.

Вы лбом прошибали из тьмы ворота,

а за воротами — опять темнота?

Да.

Не надо, не надо, не надо, не надо, не надо,

случится беда.

Вам жаль ваше тело, ну ладно,

но маму, но тайну оставшихся лет?

Да.

Да?

Нет.

—

— ?..

Нет.

Итак, продолжаете эксперимент? Айда!

Обрыдла мне исповедь,

Вы — сумасшедший, лжеидол, балда, паразит!

Идете витийствовать? зло поразить? иль простить?

Так в чем же есть истина? В «да» или в «нет»?

— Спросить.

В ответы не втиснуты

Судьбы и слезы.

В вопросе и истина.

Поэты — вопросы.

БОЛЬНАЯ БАЛЛАДА

В море морозном, в море зеленом

можно застынуть в пустынных салонах.

Что опечалилась, милый товарищ?..

Заболеваешь, заболеваешь?

Мы запропали с тобой в теплоход

в самый канун годовщины печальной.

Что, укачало? Но это пройдет.

Все образуется, полегчает.

Ты в эти ночи родила меня,

женски, как донор, наполнив собою.

Что с тобой, младшая мама моя?

Больно?

Милая, плохо? Планета пуста.

Официанты бренчат мелочишкой.

Выйдешь на палубу — пар изо рта,

не докричишься, не докричишься.

К нам, точно кошка, в каюту войдет

затосковавшая проводница.

Спросит уютно: чайку, молодежь,

или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, печалью упьюсь,

и в годовщину подобных кочевий

выпьемте, что ли, за дьявольский плюа

быть на качелях.

«Любят — не любят», за качку в мороз,

что мы сошлись в этом мире кержацком,

в наикачаемом из миров

важно прижаться.

Пьем за сварливую нашу «родню»,

воют, хвативши чекушку с прицепом.

Милые родичи, благодарю.

Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина.

Благожелатели виснут на шею.

Ворот теснит, и удача тошна,

только тошнее

знать, что уже не болеть ничему,

ни раздражения, ни обиды.

Плакать начать бы, да нет, не начну.

Видно, душа, как печенка, отбита...

Ну, а пока что — да здравствует бой.

Вам еще взвыть от последней обоймы.

Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

Мы — кочевые,

мы — кочевые,

мы, очевидно,

сегодня чудом переночуем,

а там — увидим!

Квартиры наши конспиративны,

как в спиритизме,

чужие стены гудят как храмы,

чужие драмы,

со сген пожаром холсты и схимники...

а ну пошарим —

что в холодильнике?

Не нас заждался на кухне газ,

и к телефонам зовут не нас,

наиродное среди чужого,