Иверский свет - Страница 70

Вам дать пистолетик? А может быть, лезвие?

Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу...

А может, покаемся?..

Послюним газетку и через минутку

свернем самокритику как самокрутку?.. »

Зачем он тебя обнимает при мне?

Зачем он мое примеряет кашне?

И щурит прищур от моих папирос...

Чур меня, чур!

505! 5051

ЛЕЙТЕНАНТ ЗАГОРИН

Я во Львове. Служу на сборах,

в красных кронах, лепных соборах.

Там столкнулся с судьбой моей

лейтенант Загорин. Андрей.

(Странно... Даже Андрей Андреевич, 1933.

174. Сапог 42. Он дал мне свою гимнастерку.

Она сомкнулась на моей груди, тугая, как

кожа тополя. И внезапно над моей головой

зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны...

«Странно»,— подумал я... )

Ночь.

Мешая Маркса с Авиценной,

спирт с вином, с луной Целиноград,

о России

рубят офицеры.

А Загорин мой — зеленоглаз!

Ах, Загорин, помниш!» наши споры?

Ночь плыла.

Женщина, сближая нас и ссоря,

стройно изгибалась у стола.

И как фары огненные манят —

из его цыганского лица

вылетал сжигающий румянец

декабриста или чернеца.

Так же, может, Лермонтов и Пестель,

как и вы, сидели, лейтенант.

Смысл России

исключает бездарь.

Тухачевский ставил на талант.

Если чей-то череп застил свет,

вы навылет прошибали череп

и в свободу

глядели

через —

каЛ глядят в смотровую щель!

Но и вас сносило наземь, косо,

сжав коня кусачками рейтуз.

«Ах, поручик, биты ваши козыри».

«Крою сердцем — это пятый туз!»

Огненное офицерство!

Сердце — ваш беспроигрышный бой.

Амбразуры закрывает сердце.

Гибнет от булавки

болевой.

На балкон мы вышли.

Внизу шумел Львов.

Он рассказал мне свою историю. У каждого

офицера есть своя история. В этой была

женщина и лифт.

«Странно»,— подумал я...

СООБЩАЮЩИЙСЯ ЭСКИЗ

Мы как сосуды

налиты синим,

зеленым, карим,

друг в друга сутью,

что в нас носили,

перетекаем.

Ты станешь синей,

я стану карим,

а мы с тобою

непрерывно переливаемы

из нас — в другое.

В какие ночи

какие виды,

чьих астрономищ?

Не остановишь —

остановите!—

не остановишь.

Текут дороги,

как тесто город,

дома текучи,

и чьи-то уши

текут как хобот.

А дальше — хуже!

А дальше...

Все течет. Все изменяется.

Одно переходит в другое.

Квадраты расползаются в эллипсы.

Никелированные спинки кроватей текут, как разварив

шиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как крен

деля или аксельбанты.

Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился

по биллиардному сукну своих подстриженных га-

зонов.

Как шары блистали скульптуры, но они то расплывались

как флюс, то принимали изящные очертания тазо-

бедренных суставов.

«Остановитесь!—вопил Мур.— Вы прекрасны!..»

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.

Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли,

похожие сбоку на плоскогубцы, поставленные на

попа.

Но — о ужас! На оранжевой спине угрожающе просту-

пили черные пятна.

Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый кру-

тил ухо соперника и сам выл от боли — это было

его собственное ухо.

Оно перетекло к противнику.

Букашкина выпустили.

Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее об-

наружить, она, реорганизуясь, принимала новые

формы.

Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом.

Одолжить.

В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты

как здесь?». «Сама не знаю — наверно, протекла

через потолок». Вероятно, это было правдой. По-

тому, что на ее разомлевшей коже, как на разо

гревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня

с перстнем. И почему-то ступня.

Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода

от феодализма к капитализму.

Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря.

Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая пред-

метам одному ему понятные идеальные очертания,

но едва вещи освобождались от его пальцев, как

они возвращались к прежним формам, подобно то-

му, как расправляются грелки или резиновые шари-

ки клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма

по колено в воде.

«Вверх-вниз!»

Он вздымался, как помпа насоса,

«Вверх-вниз».

Он перекачивал кровь планеты.

«Прячьте спички в местах, недоступных детям».

Но места переместились и стали доступными.

«Вверх-вниз».

Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.

Согласные растворились.

Остались одни гласные.

«Оаыу аоии оааоиаые!..»

Это уже кричу я.

Меня будят. Суюг под мышку ледяной градусник,

Я с ужасом гляжу на потолок.

Он квадратный.

ночь

Сколько звезд!

Как микробов

в воздухе...

ПОТЕРЯННАЯ БАЛЛАДА

I

В час осенний,

сквозь лес опавший,

осеняюще и опасно

в нас влетают, как семена,

чьи-то судьбы и имена.

Это Переселенье Душ.

В нас вторгаются чьи-то тени,

как в кадушках растут растенья...

В нервной клинике 300 душ.

Бывший зодчий вопит: «Я — Гойя».

Его шваброй на койку гонят.

А в ту вселился райсобес —

всем раздаст и ходит без...

А пацанка сидит в углу.

Что таит в себе — ни гугу.

У ней — зрачки киноактрисы

косят,

как кисточки у рыси...

II

Той актрисе все опостылело,

как пустынна ее Потылиха!

Подойдет, улыбнуться силясь:

«Я в кого-то переселилась!

Разбежалась, как с бус стеклярус.

Потерялась я, потерялась! .»

Она ходит, сопоставляет.

Нас, как стулья, переставляет.

И уставится из угла,

как пустынный костел гулка.

Машинально она — жена.

Машинально она — жива.

Машинальны вокруг бутылки,

и ухмылки скользят обмылками.

Как украли ее лабазко!..

А ночами за лыжной базой

три костра она разожжет

и на снег крестом упадет

потрясение и беспощадно

как посадочная площадка

пахнет жаром смолой лыжней

ждет лежит да снежок лизнет

самолв! ушел — не догонишь

Ненайденыш мой, ненайденыш!

Потерять себя — не пустяк,

вся бежишь, как вода в горстях...

III

А вчера, столкнувшись в гостях,

я увижу, что ты — не ты,

сквозь проснувшиеся черты —

тревожно и радостно,

как птица, в лице твоем, как залетевшая

в фортку птица,

бьет пропавшая красота...

«Ну вот,— ты скажешь, — я и нашлась,

кажется...

в новой ленте играю... В 2-х сериях...

Если только первую пробу не зарубят!..»

ТУМАННАЯ УЛИЦА

Туманный пригород как турман.

Как поплавки милиционеры.

Туман.

Который век? Которой эры?

Все — по частям, подобно бреду.

Людей как будто развинтили...

Бреду.

Верней — барахтаюсь в ватине.

Носы. Подфарники Околыши.

Они, как в фодисе, двоятся.

Калоши?

Как бы башкой не обменяться!

Так женщина — от губ едва,

двоясь и что-то воскрешая,

уж не любимая — вдова,

еще — твоя, уже — чужая...

О тумбы, о прохожих трусь я...

Венера? Продавец мороженого!..

Друзья?

Ох, эти яго доморощенные!

Я спотыкаюсь, бьюсь, живу,

туман, туман — не разберешься,

о чью щеку в тумане трешься...

Ау!

Туман, туман — не дозовешься...

Как здорово, когда туман рассеивается!

ПРОТИВОСТОЯНИЕ ОЧЕЙ

Третий месяц ее хохот нарочит,

третий месяц по ночам она кричит.

А над нею, как сиянье, голося,

вечерами