Иверский свет - Страница 59

чтоб Восточное полушарие

на Западное легло.

Совместятся горы и воды,

Колокольный Великий Иван,

будто в ножны, войдет в колодец,

из которого пил Магеллан.

Как две раковины, стадионы,

мексиканский и Лужники,

сложат каменные ладони

в аплодирующие хлопки.

Вот зачем эти люди и зданья

не умеют унять тоски —

доски, вырванные с гвоздями

от какой-то иной доски.

541

А когда я чуть захмелею

и прошвыриваюсь на канал,

с неба колят верхушками ели,

чтобы плечи не подымал.

Я нашел отпечаток шины

на ванкуверской мостовой

перевернутой нашей машины,

что разбилась под Алма-Атой.

И висят, как летучие мыши,

надо мною вниз головой —

времена, домишки и мысли,

где живали и мы с тобой.

Нам рукою помашет хиппи.

Вспыхнет пуговкою обшлаг.

Из плеча — как черная скрипка

крикнет гамлетовский рукав.

НОЧНОЙ АЭРОПОРТ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Автопортрет мой. реторта неона, апостол небесных

ворот

Аэропорт!

Брезжат дюралевые витражи,

точно рентгеновский снимок души.

Как это страшно, когда в тебе небо стоит

в тлеющих трассах

необыкновенных столиц!

Каждые сутки

тебя наполняют, как шлюз,

звездные судьбы

грузчиков, шлюх.

В баре, как ангелы, гаснут твои

алкоголики,

ты им глаголишь!

Ты их, прибитых,

возвышаешь!

Ты им «Прибытье»

возвещаешь!

Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес...

Пять «Каравелл»

ослепительно

сядут с небес!

Пять полуночниц шасси выпускают устало.

Где же шестая?

Видно, допрыгалась —

дрянь, аистенок, звездо!..

Электроплитками

пляшут под ней города.

Где она реет, стонет, дурит?

И сигареткой

в тумане горит?

Она прогноз не понимает.

Ее земля не принимает.

Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,

как в партизаны, уходишь в свои вестибюли,

мощное око взирает в иные мира.

Мойщики окон

слезят тебя, как мошкара,

звездный десантник, хрустальное чудище,

сладко, досадно быть сыном будущего,

где нет дураков

и вокзалов-тортов —

одни поэты и аэропорты!

Стонет в аквариумном стекле

небо,

приваренное к земле.

Аэропорт — озона и солнца

аккредитованное посольство!

Сто поколений

не смели такого коснуться —

преодоленья

несущих конструкций.

Вместо каменных истуканов

стынет стакан синевы —

без стакана.

Рядом с кассами-теремами

он, точно газ,

антиматериален!

Бруклин — дурак, твердокаменный черт.

Памятник эры —

Аэропорт.

ш

Мы все забудем, все с тобой забудем,

когда с аэродрома улетим

из города, где ресторан «Распутин»,

в край, где живет Распутин Валентин.

В углу один, покинутый оравой,

людское одиночество корит;

«Завидую тебе, орел двуглавый,

тебе всегда есть с кем поговорить».

АВТОЛИТОГРАФИЯ

На обратной стороне Земли,

как предполагают, в год Змеи,

в частной типографийке в Лонг-Айленде

у хозяйки домика и рифа

я печатал автолитографии,

за станком, с семи и до семи.

После нанесенья изошрифта

два немногословные Сизифа —

Вечности джинсовые связисты —

уносили трехпудовый камень.

Амен.

Прилетал я каждую субботу.

В итальянском литографском камне

я врезал шрифтом наоборотным

«Аз» и «Твердь», как принято веками,

верность контролируя в зерцало.

«Тьма-тьма-тьма» — врезал я по овалу,

«тьматьматьма» — пока не проступало:

«мать-мать-мать». Жизнь обретала речь.

После оттиска оригинала

(чтобы уникальность уберечь)

два Сизифа, следуя тарифу,

разбивали литографский камень.

Амен.

Что же отпечаталось в сознанье?

Память пальцев, и тоска другая —

будто внял я неба содроганье

или горних ангелов полег,

будто перестал быть чужестранен.

Мне открылось, как страна живет —

мать кормила, руль не выпуская,

тайная Америки святая,

и не всякий песнь ее поймет.

Черные грузили лед и пламень.

У обеих океанских вод

США к утру сушили плавки,

а Иешуа бензозаправки

на дороге разводил руками.

И конквистадор иного свойства,

Петр Великий иль тоскливый Каин,

в километре над Петрозаводском

выбирал столицу или гавань ..

Истина прощалась с метафизикой.

Я люблю Америку созданья,

где снимают в Хьюстоне Сизифы

с сердца человеческого камень.

Амен.

Не понять Америку с визитом

праздным рифмоплетом назиданья,

лишь поймет сообщник созиданья,

с кем преломят бутерброд с вязигой

вечности усталые Сизифы,

когда в руки въелся общий камень.

Амен.

Ни одно- и ни многоэтажным

я туристом не был. Я работал.

Боб Раушенберг, отец поп-арта,

на плечах с живой лисой захаживал,

утопая в алом зоопарке.

Я работал. Солнце заходило.

Я мешал оранжевый в белила.

Автолитографии теплели.

Как же совершилось преступленье?

Камень уничтожен, к сожаленью.

Утром, нумеруя отпечаток

я заметил в нем — как крыл зачаток —

оттиск смеха, профиль мотыльковый,

лоб и нос, похожие на мамин.

Может, воздух так сложился в складки?

Или мысль блуждающая чья-то?

Или дикий ангел бестолковый

зазевался — и попал под камень?..

Амен.

Что же отпечаталось в хозяйке?

Тень укора, бегство из Испании,

тайная улыбка испытаний.

водяная, как узор Гознака.

Что же отпечаталось во мне?

Честолюбье стать вторым Гонзаго?

Что же отпечаталось извне?

Что же отпечатается в памяти

матери моей на Юго-Западе?

Что же отпечатает прибой?

Ритм веков и порванный «Плейбой»?

Что запомнят сизые Сизифы,

покидая возраст допризывный?

Что заговорит в Раушенберге?

«Вещь для хора и ракушек пенья»?

Что же в океане отпечаталось?

Я не знаю. Это знает атлас.

Что-то сохраняется на дне —

связь времен, первопечаль какая-то...

Все, что помню — как вы угадаете, —

только типографийку в Лонг-Айленде,

риф, и исчезающий за ним

ангел повторяет профиль мамин.

И с души отваливает камень.

Аминь.

Когда звоню из городов далеких, —

господь меня простит, да совесть не простит, —

я к трубке припаду — услышу хрипы в легких,

за горло схватит стыд.

На цыпочках живешь. На цыпочках болеешь,

чтоб не спугнуть во мне наитья благодать.

И черный потолок прессует, как Малевич,

и некому воды подать.

Токую как глухарь, по городам торгую,

толкуют пошляки.

Ударят по щеке — подставила другую.

Да третьей нет щеки.

ЧАСТНОЕ КЛАДБИЩЕ

Памяти Р. Лоуэлла

Ты проходил переделкинскою калиткой,

голову набок, щекою прижавшись к плечу, —

как прижимал недоступную зрению скрипку.

Скрипка пропала. Слушать хочу!

В домик Петра ты вступал близоруко.

Там на двух метрах зарубка, как от топора.

Встал ты примериться под зарубку —

встал в пустоту, что осталась от роста Петра.

Ах, как звенит пустота вместо бывшего тела!

Новая тень под зарубкой стоит.

Клены на кладбище облетели.

И недоступная скрипка кричит.

В чаще затеряно частное кладбище.

Мать и отец твои. Где же здесь ты?..

Будто из книги вынули вкладыши,

и невозможно страничку найти.

Как тебе, Роберт, в новой пустыне?

Частное кладбище носим в себе.

Пестик тоски в мировой пустоте,

мчащийся мимо, как тебе имя?

Прежнее имя как платье лежит на плите.

Вот ты и вырвался из лабиринта.

Что тебе, тень, под зарубкой в избе?

Я принесу пастеонлковскую рябину.

Но и она не поможет тебе.