Иван Сусанин - Страница 4

— И на долго ли?

Фалей ткнул мясистым перстом в небо.

— Коль Господь будет милостив, борзо управимся.

— Да ведаем мы твое борзо, Фалей Кузьмич! Сулил же барин дать нам льготу на два года. Свою косовицу пора зачинать.

Тиун грозно бровью повел: дело ли бабе в мужичий разговор встревать? Оська хоть и хилый, но он хозяин избы.

— Не с тобой калякаю.

Но баба и не подумала отступать.

— Прихворал супруг. На покосе совсем занедужит. Отлежаться ему надо.

Два дня назад Оська полез с бредешком в реку, изловил две щуки и судака, но сам застудился. Теперь лежал на лавке и натужно откашливался.

— Отлежится, — сухо произнес Фалей. — Даю ему один день, и что б за косу!

— Помилуй, Фалей Кузьмич. Не дам мужика гробить! Сама в луга пойду.

— Вот и ладненько, — хмыкнул Фалей. — Ты у нас, Сусанна, за троих мужиков ломишь. Седмицу литовкой помашешь — и на свой покос.

— Ране вернусь, коль за трех мужиков. Да и своего муженька мне надо выхаживать.

— Ну-ну, пригляну за твоей работой.

Сусанна первым делом сбегала к деревенской знахарке, чтоб попоила Оську пользительными настоями и отварами, а уж потом принялась собирать узелок.

К матери ступил Ванятка.

— Ты, матушка, в кручину не впадай. Я завтра же на наш покос выйду. Справлюсь!

Сусанна обняла сына за плечи, поцеловала в щеку и украдкой смахнула со щеки слезу.

— Да помоги тебе Бог!

Шла тропинкой к барской усадьбе и тепло думала:

«Славный сын подрастает. А ведь всего двенадцать годков минуло».

У плохого барина осела, заблудившаяся в пургу семья. Проманул Федор Годунов, словно клещ в страдников вцепился.

После сенокоса посылал и на рыбные ловы, и на починку мостов и гатей через вотчинные речушки, и в бортные леса[28], и на косовицу хлебов. Даже заставил цепами ржаные колосья молотить, а затем за жернов посадил. Мельник-де втридорога за помол дерет. Наговаривает барин: мельник в крепкой узде у Годунова сидит.

Еще летом решили: на Юрьев день уходить от Федора Годунова. И Оська, и Сусанна, и Ванятка трудились как каторжные, дабы заработать серебряный рубль.

Пошли к барским хоромам всей семьей. У красного крыльца увидели красивого чернокудрого мальчугана в голубом кафтанчике. Увидев смердов, мальчонка — руки в боки — спесиво спросил:

— Чего пожаловали?

— Дык… Нам бы барина Федора Иваныча.

— Федор Иваныч занемог. Мне челом бейте.

— Дык… А ты кто?

— Племянник. Борис Федорович Годунов.

— Дык, — растерялся Оська. — Нам бы за пожилое вернуть.

Но тут на крыльцо выскочил сам барин. Глаза холодны и злы. Закричал:

— Где холопы? Отчего ворота настежь? Запорю нечестивцев!.. Чего приперлись?

— Уходим мы, барин. Юрьев день.

— Эк, чего удумали. Пили, жрали в три горла, а ныне оглобли на сторону!

— Юрьев день, — теперь уже заговорила Сусанна. — Ты уж не обессудь, барин. Прими рубль за пожилое, и не поминай лихом. Мы тут в три погибели гнулись, семь потов на барщине сошло. Прощевай, барин.

Федор Иванович затопал ногами:

— Крапивное семя!

Подскочил к Оське и принялся стегать его плеткой. Даже супруге разок досталось.

— Лютой же ты барин! — огневанно сверкнула глазами Сусанна. — Поспешим отсюда, Оська!

А отрок Бориска жестоко воскликнул:

— Собак на них спусти, дядюшка! Собак!

Едва успели ноги унести.

Безжалостные слова барчука надолго запомнил Ванятка.

За восемь последних лет не одного барина сменили Оська, Сусанна и Ванятка, пока судьба не занесла их на Ярославскую землю в вотчину любимца царя Ивана Васильевича, князя Андрея Курбского.

Долго до Курбы добирались, с расспросами. Мужики сказывали, что село «огромадное», с двумя храмами. Жителей едва ли не с полтыщи, многие из них занимаются торговлей и всякими промыслами. Само село раскинулось на высоком берегу речки Курбицы. К селу сходятся несколько проселочных торговых дорог. Одна вела из Ярославля в Курбу, а от нее в село Вощажниково и Борисоглебскую слободу; другая шла от села Великого через Курбу на город Романов-Борисоглебск[29].

Проехав Михайловское, дорога сделала крутой поворот и повела в сторону Новленского.

— Еще версты четыре, как мужики толковали, — сказал Иванка.

— Успеть бы, — страдальчески молвила Сусанна, неотрывно вглядываясь в осунувшееся, бескровное лицо мужа. Обессилевший на господских работах, Оська совсем захирел. Все последние часы он лишь тихо стонал. В Новленском Сусанна спросила встречную старушку, куда-то бредущую с липовым кузовком.

— А не подскажешь ли, бабушка, нет в селе знахарки? Муж у меня прытко занемог.

— Была знахарка, голубушка, да на Параскеву Пятницу[30] преставилась. В Курбу езжайте, тамотки две знахарки проживают.

В вотчину князя въезжали с горючими слезами: помер перед самой Курбой Оська.

Сусанна неутешно рыдала. Как никак, а двадцать лет прожила с муженьком, — неприглядным, квелым, но любимым. Такого человек с доброй душой, кажись, и на белом свете не бывает. Хороший был Оська.

Иванка, теперь уже могутный двадцатилетний детина, остановил сани подле избы и вопросительно глянул на мать.

— Зайду, пожалуй.

— Ох, не знаю. Изба-то с повалушей[31]. Никак, староста живет.

— И всё же зайду мать.

— Да поможет тебе Господь. Авось чем пособят.

Иванка постучал кулаком чуть повыше оконца, затянутого бычьим пузырем, и молвил стародавним обычаем:

— Господи, Иисусе Христе, помилуй нас!

— Заходь! — глухо отозвалось из избы.

Иванка отряхнул шапку и сермяжный армяк от снега, обил на крылечке голиком лыковые лапти и пошел в избу.

Семья облепила стол — ребятни не перечесть — и хлебала щи из железной мисы. Во главе стола сидел крутолобый, довольно еще молодой рыжебородый мужик в белой домотканой рубахе.

Иванка сдернул шапку с русой головы и, перекрестившись на правый угол с деревянной иконой Николая Чудотворца, поклонился в пояс.

— Доброго здоровья.

— И тебе доброго.

Хозяин избы мотнул головой на одного из мальцов.

— Прысь на печку. А ты присаживайся к столу, паря.

— Благодарствую, хозяин… Горе у нас. Перед самой Курбой отец на санях преставился. Мы тут люди чужые, не ведаем, к кому и толкнуться. Земле бы предать отца по-христиански.

Хозяин положил ложку на стол, перекрестился.

— Вона как… Сочувствую, паря. Грех не помочь, все под Богом ходим. Тебя как звать-то?

— Иванкой.

— А меня Слотой. Пошли к саням.

— Во двор понесем?

— Зачем же во двор? В избу. Сам же сказал: по-христиански. Обмыть надо усопшего.

Оську положили на лавку. Ребятню, как ветром сдуло. Сусанна же принялась раздевать покойного. Хозяйка избы, опечаленно покачивая головой, поднесла жбан с теплой водой.

А мужики тем временем ладили на дворе домовину из сосновой тесанины.

— Помышлял весной сени подновить, а тут вон как обернулось, — молвил Слота.

— Я отработаю, — поспешил заверить Иванка. — Лишь бы барин на изделье[32] принял.

— Не дело говоришь, паря. На святом деле грешно деньгу[33] хапать. А на изделье тебя примут. Наш князь, Андрей Курбский, — богатейший человек на Руси.

Слота (через распахнутые ворота) вышел со двора, глянул на мглистое солнце и озаботился:

— Поспешать надо, паря. Ты доделывай домовину, а я к соседу забегу. Надо успеть могилу выкопать[34].

Покойника снесли на погост уже вечером. Вернулись в избу, помолились и помянули ячменным пивом.