Иван Калита - Страница 71

Средневековая концепция царской власти, которой руководствовались летописцы, четко изложена в библейской Книге Даниила. Пророк возвещает вавилонскому царю Валтасару: «Царь! Всевышний Бог даровал отцу твоему Навуходоносору царство, величие, честь и славу. Пред величием, которое он дал ему, все народы, племена и языки трепетали и страшились его: кого хотел, он убивал, и кого хотел, оставлял в живых; кого хотел, возвышал, и кого хотел, унижал. Но когда сердце его надмилось и дух его ожесточился до дерзости, он был свержен с царского престола своего» (Даниил, 5, 18 – 20). Итак, царю позволено все, кроме одного: дерзости перед Богом. В его деяниях можно видеть исполнение высшей воли.

Только в этой провиденциальной системе представлений о судьбе и власти объяснима поразительная «бесчувственность» древнерусского летописца. Завершив рассказ о гибели Александра Тверского и его сына Федора жуткой подробностью: «и разоимани быша со ставом» (то есть патачи разрубили тела убитых князей по суставам, как разделывают животных), летописец в следующей фразе радуется благополучию тех, кто с точки зрения реальной истории был причастен к гибели тверичей. «А князя Семена и братию его с любовию на Русь отпустиша и приидоша из Орды на Русь пожалованы Богом и царем» (23, 51).

Как восприняли в Москве расправу хана с тверскими князьями? Конечно, сама жуткая сцена казни на всю жизнь осталась в памяти сыновей Калиты, находившихся тогда при ханском дворе. Они либо видели казнь своими глазами, либо слышали о ней подробные рассказы очевидцев. Однако трудно поверить некоторым современным романистам, рисующим дело так, будто Калита и его сыновья чувствовали себя убийцами тверских сородичей, стонали под тяжестью смертного греха, каялись ночи напролет в дворцовой молельне.

Едва ли это было так. Напротив, осенью 1339 года в Москве торжествовали победу и благодарили Бога за такой исход дела. Одна из летописей сообщает, что сыновья Калиты вернулись из Орды «с великою радостию и веселием» (22, 211). Конечно, они радовались не самой гибели Александра (ибо сказано: «Не радуйся смерти человека, хотя бы он был самым враждебным тебе: помни, что все мы умрем» (Сирах, 8, 8), а тому политическому облегчению, которое наступило в Северо-Восточной Руси с уходом этого неугомонного бойца.

Гибель Александра Тверского и его сына Федора была страшной. Но следует учесть и то, что люди Средневековья вообще были менее чувствительны к жестокости. Зрелище крови и страданий не вызывало у них столь сильного потрясения, как у современного человека. Смерть была скучной повседневностью в обществе, где большинство детей умирали в младенчестве, а средняя продолжительность жизни не превышала сорока лет. Да и сама грань между «быть» и «не быть» не ощущалась тогда с той болезненной остротой, которая присуща новому времени. Средневековые правители развлекали толпу зрелищем казни. Иногда такие действа устраивались с целью назидания. Александр Невский в 1257 году во Пскове устроил публичную казнь своих захваченных в плен недругов: одним палачи отрезали носы, другим выкалывали глаза. «Всяк бо зло дея зле да погибнеть», – назидательно замечает по этому поводу летописец, явно сочувствуя акции князя (10, 309). Враг должен погибнуть, иначе погибнешь ты сам – такова была аксиома того времени. Милосердие допускалось лишь как роскошь: в небольших количествах и там, где оно не могло повредить делу. Могли ли московские князья думать и поступать иначе?

Летописание не сохранило каких-либо упреков в адрес московских князей в связи с гибелью Александра Тверского. Упоминание Новгородской Первой летописи о том, что тверской князь был вызван в Орду «думою», то есть по замыслу Ивана Калиты, есть лишь констатация факта. Действительно, московский князь хотел вынести на суд Орды свой спор о власти с Александром Тверским, грозивший полыхнуть общерусской кровопролитной усобицей. И каждый из них делал все возможное, чтобы чаша весов этого суда склонилась в его пользу. Показательно, что и «Повесть об убиении Александра Тверского», сохранившаяся в составе некоторых летописей, далека от каких-либо политических обвинений. Ее тема – гибель двух благочестивых христиан, отца и сына, от рук «поганых» татар. Мораль повести – чисто христианская идея гибели «за ближних своих».

Если бы Иван Калита был только лишь «выдающимся государственным деятелем», он вполне мог бы успокоить свою совесть рассуждением о необходимости державной жестокости для общего блага. Однако он был не политик, а «царь последних времен». И потому своих оправданий он искал не в тусклом свете здравого смысла, а в ослепительных вспышках пророческих откровений. Он видел гибель иудейского царя Седекии, который ослушался пророка Иеремии и выступил против царя Вавилонского. «И заколол царь Вавилонский сыновей Седекии в Ривле перед его глазами, и всех вельмож Иудейских заколол царь Вавилонский, а Седекии выколол глаза и заковал его в оковы, чтобы отвести его в Вавилон» (Иеремия, 39, 6 – 7). Он слышал, как говорит с Иеремией Господь Саваоф: «Кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто в плен, пойдет в плен; и кто под меч, под меч» (Иеремия, 43, 11)...

В 1339 году произошел важнейший перелом в истории русско-ордынских отношений, а вместе с ним – и в истории формирования единого Русского государства. Казнь Александра Тверского знаменовала окончательный отказ Орды от политики «разделяй и властвуй» внутри Северо-Восточной Руси и переход к той же политике, но в масштабе всей Восточной Европы. По многим причинам, среди которых далеко не последнюю роль сыграла тонкая политика Ивана Калиты, Орда решила отдать предпочтение московским князьям, дать этой династии возможность консолидировать Северо-Восточную Русь под эгидой великого княжения Владимирского.

Три тяжких удара – казнь князя Михаила Ярославича (1318), «Федорчюкова рать» (1328) и гибель в Орде князя Александра Михайловича и его сына Федора (1339) – положили конец длившемуся около столетия расцвету Твери. Центр политической и духовной жизни Северо-Восточной Руси, переместившийся в конце XIII века из Владимира в Тверь, теперь вновь переместился, но уже из Твери в Москву.

Князь Иван остро ощутил эту историческую перемену. Человек своего времени, он захотел отметить ее каким-нибудь символическим торжественным действом. Зимой 1339/40 года такое действо состоялось...

Символом достоинства всякого средневекового города, его гордостью, если угодно – его душой был колокол. Горожане относились к колоколу как к живому существу, давали ему имя. Согласно древнему поверию, звон колокола отгонял злые силы. На Руси в эпоху Калиты лишь немногие крупные города могли позволить себе такую роскошь, как колокола. Но и в больших городах они имелись обычно только на соборной колокольне. Прочие церкви довольствовались повешенными на ремне железными или медными досками («било»). Когда нужно было созвать прихожан на богослужение, в эти доски изо всех сил били молотом.

Колокола соборной колокольни различались соответственно их церковному назначению: «благовестный», «за-звонный», «красный», «трапезный». Другие колокола исполняли сигнальные функции и имели соответствующие названия – «вестовой», «набатный», «осадный», «сполош-ный», «ратный». Тревожный звон набатного колокола, созывавшего народ на площадь в случае пожара или неожиданного нападения врагов, был хорошо знаком каждому горожанину. Заслышав его, люди бросали свои дела и бежали на соборную площадь. Именно такой «набатный» колокол и поднял тверичей на восстание в тот роковой день 15 августа 1327 года.

И вот теперь московский князь Иван решил наказать колокол-мятежник. Зимой 1339/40 года по его приказу колокол был снят с соборной колокольни в Твери и отвезен в Москву. Тверская летопись сообщает об этом предельно лаконично: «А князь великий Иван в Твери от святого Спаса взял колокол в Москву» (23, 52).

Калита не был оригинален в своем деянии. Такое случалось на Руси и прежде, хотя не часто. В 1066 году князь Всеслав Полоцкий, захватив Новгород, снял колокола у Софийского собора. «О, велика бяше беда в час тыи!» – воскликнул по этому поводу новгородский летописец (10, 17). Снимал колокол у владимирского Успенского собора и незадачливый князь Александр Васильевич Суздальский, вскоре возвративший его назад. В первом случае это был чистый грабеж, во втором – грабеж слегка прикровенный: Александр получил тогда от хана великокняжеский титул и хотел иметь у себя дома «великокняжеский» колокол.