Иван Калита - Страница 39
Есть основания полагать, что композиция «Семь спящих отроков» присутствовала в росписи первого московского Успенского собора или же пристроенного к нему в 1329 году Петроверигского придела. Спящих отроков встречаем и в росписи Благовещенского собора московского Кремля (1508 год). Эта роспись представляла собой своего рода «лицевой свод» московских святынь XIV – XV веков.
Заложив вместе с митрополитом Успенский собор, Иван Данилович не спешил отправляться в Орду. Действуя прямолинейно, он устремился бы туда с требованием расправы над убийцей брата немедленно по получении вести о его гибели. Однако Иван знал, что хан не любит настойчивых. И потому он терпеливо ждал, когда владыка степей сам примет решение. Из Москвы князь выехал лишь где-то в середине октября 1326 года, получив известие о казни в Орде князя Дмитрия Тверского, состоявшейся 15 сентября 1326 года (23, 42). Скорые гонцы могли донести эту весть до Москвы примерно за месяц. (Присутствие Ивана Даниловича в Москве в начале октября 1326 года сомнению не подлежит: 4 июля 1327 года княгиня Елена родила четвертого сына, Андрея. Своих жен руеские князья в Орду не брали.)
Назначение нового великого князя Владимирского потребовало у хана продолжительных размышлений. Его внимание было приковано к событиям вокруг Юго-Западной Руси. Там вновь явственно проявлялись опасные для ордынского господства тенденции. В 1324 году галицко-волынским князем стал Болеслав-Юрий II Тройденович – ставленник Польши. В начале 1325 года был заключен союз между Польшей и Литвой, скрепленный 16 октября того же года браком дочери великого князя Литовского Гедимина Анны и наследника польского престола Казимира. Этот союз открывал путь к соединению обоих государств для борьбы с Орденом и Ордой.
В этой обстановке хан решил «поиграть мускулами». В 1325 году он посылал каких-то «князей» (возможно, не только татарских, но и русских) в поход на Литву. Порученцы «много зла сотвориша Литве, и со многим полном приидоша во Орду» (20, 189). Благодаря военной активности Орды Галицко-Во-лынская Русь и Киевская земля, находившиеся под властью правителей из Польши и Литвы, продолжали платить дань «вольному царю» Узбеку (131, 35).
Не довольствуясь временными успехами своих «ратей», хан хотел создать у восточных границ Литвы внушительную владимирско-тверскую военную силу. Уже самим своим положением Тверь была призвана стать западным форпостом «русского улуса». Кроме того, Узбек не терял надежду вовлечь Литву в политическую систему великого княжения Владимирского, фактической столицей которого была бы Тверь.
Князь Дмитрий Тверской, несомненно, знал, какую важную роль отводил ему в своих замыслах Узбек. Отсюда та наглая самоуверенность, с которой он расправился с Юрием. Хан и вправду долго не хотел расставаться с Дмитрием и с теми политическими комбинациями, которые были на нем «завязаны». Люди вообще не любят отказываться от своих «насиженных» мыслей.
Пока Узбек задумчиво перебирал свои неторопливые четки, русские князья вынуждены были терпеливо ждать. Они томились в своих походных шатрах, охотились с птицами, упражнялись в стрельбе из лука, а по вечерам пили с ордынскими «царевичами» хмельной русский «мед» и монгольскую просяную водку.
Наконец хан решил остановиться на новом варианте той же «тверской» темы. Дмитрий Михайлович отправился под нож ханского палача, а его место занял следующий по старшинству сын Михаила Тверского – Александр. В отличие от Дмитрия он не был бездетным. В 1321 году княгиня Анна родила ему сына Льва. Несомненно, брак Александра открывал для Орды возможности династических комбинаций.
После казни Дмитрия Александр получил ярлык на великое княжение Владимирское и одновременно стал правителем Твери. Вернувшись к старой схеме Владимир – Тверь – Литва, хан обогатил ее одним существенным дополнением. В Твери он велел разместить сильный татарский отряд под началом Чолхана (в русском произношении – Шевкал, Щелкан). Историки обычно объясняют этот шаг тем, что «хан хотел поставить великого князя под свой контроль» (130, 475). Однако, кроме самоуправства Дмитрия Тверского в споре с Юрием в 1325 году, нет никаких признаков того, что великий князь мог выйти из-под ордынского контроля.
Присутствие отряда Шевкала в Твери явно указывает на его «международное» значение. Это войско должно было служить своего рода дамокловым мечом, постоянно нависавшим над восточными областями Литвы. Вместе с тем Шевкал мог при ином повороте событий выступить и как союзник Литвы в войне в Орденом. Все это открывало новые возможности для ордынской дипломатии в Восточной Европе. Конечно, хан сознавал, что пребывание татар в Твери может привести к конфликту с местными жителями. Однако князь Александр, видимо, обещал уладить этот вопрос.
Разумеется, ни летописцы, ни тем более простые люди не были осведомлены относительно целей прихода Шевкала.
Они объясняли дело в привычном русле народной фантазии и эсхатологии. Наученный дьяволом, Шевкал просил хана: «Господине царю! Аще ми велиши, аз иду в Русь и разорю христианство, а князя их избию, а княгини и дети к тебе приведу» (23, 42 – 43).
Узнав решение «царя», русские стали собираться домой. Одним из первых откланялся и погнал коней на север князь Иван Данилович. Ему не терпелось поглядеть на то, как идет строительство собора. Гонцы из Москвы приносили смутные вести. Старый митрополит, совсем расхворавшись, велел приготовить себе белокаменную гробницу в восточной части строящегося собора, в стене жертвенника. Он хотел и после кончины остаться в Москве. Это противоречило древней традиции, по которой митрополитов хоронили в киевском Софийском соборе. Впрочем, традицию нарушил еще митрополит Максим, перенесший свою резиденцию из Киева во Владимир-на-Клязьме. Он был похоронен там же, во Владимире, в Пантелеймоновском приделе Успенского собора.
Иван мчался к Москве по заметенным снегом лесным дорогам, загоняя коней и оставив далеко позади свой обоз. И все же он не успел проститься с учителем. В ночь с 20 на 21 декабря 1326 года Петр скончался. Князь вернулся в столицу на другой день. Вместе со своими боярами он на руках отнес гроб с иссохшим телом старца в назначенное место. Тяжелая белокаменная плита закрыла его саркофаг.
Слушая печальные напевы панихиды, Иван вспоминал один из последних своих разговоров со святителем. Тогда он попросил старца истолковать странный сон, приснившийся ему накануне. Во сне, будто наяву, ехал он на коне по окрестностям Москвы и вдруг увидал впереди небывалую высокую гору, вершина которой была покрыта сверкающим на солнце снегом. Пораженный, князь остановился. Вскоре снежная вершина исчезла из глаз, а вслед за нею растаяла в воздухе и сама гора.
Выслушав рассказ Ивана, митрополит поглядел на него своим внимательным взором и так объяснил видение: как исчез снег на вершине горы – так и он, Петр, скоро исчезнет из этого мира; но потом придет черед и самого Ивана покинуть сей мир, исчезнув без следа, как эта могучая гора. И еще святитель предрек Ивану, что перед смертью к нему придет некий старец – вестник скорой кончины (26,317).
Так рассказывал эту историю игумен Пафнутий Боровский, хорошо знавший семейные предания московских князей (120, 111). В предании угадываются черты действительности. Библейский пророк Даниил славился как прозорливый истолкователь своих собственных и чужих видений и вещих снов. Внимательный читатель книги Даниила, Иван Калита с особым интересом относился и к своим снам, искал в них пророческого смысла. Вполне естественно было его обращение к митрополиту с просьбой объяснить значение загадочной снежной горы. Ответ старого иерарха не содержал в себе ничего особенного, кроме горькой мудрости Екклесиаста: «Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах» (Екклесиаст, 3, 20).
Несколько иная версия этого предания, согласно которой князь Иван Данилович имел видение горы с заснеженной вершиной во время охоты в урочище Высокое близ Москвы, содержится в «Сказании о чудесах митрополита Петра», созданном около 1470 года московским книжником по имени Кифа. Эта версия запечатлена в четырнадцатом клейме знаменитой житийной иконы митрополита Петра, созданной в конце XV века художником из круга Дионисия. Два всадника – князь Иван и его спутник боярин Протасий – в изумлении взирают на дивную гору с заснеженной вершиной. Ее явление непостижимо: «а место же тамо равно, ни холмов не имея, а время не снежное беяше» (120, 111).