Иван — я, Федоровы — мы - Страница 24

Теперь лейтенанту еще труднее было огорчить Ванюшку, и он снова начал издалека:

— Если мы когда-нибудь расстанемся… Ты не забывай меня, братишка. Ладно?

— Как это — расстанемся? — Ваня насторожился. — Если переведут тебя куда, и я с тобой. Забыл, как поклялись на Мамаевом?

Дымову было впервые так трудно говорить. Он сейчас ненавидел себя: «Я Ванюшку как на медленном огне поджариваю!» — и сказал напрямик:

— А расстаться нам с тобой все-таки придется.

Ваня застыл как вкопанный, не спуская глаз с лейтенанта: «Что он такое городит?» А Дымов уже твердо продолжал:

— Хотя и поклялись, а придется. Не от меня зависит, братишка. Приказ командарма — отправить тебя в тыл.

Ваня, опустив голову, хотел что-то сказать и не мог. Оба стояли подавленные среди мертвых развалин цеха; в тишине с треском догорала деревянная будка. Но вот лицо Ванюшки просветлело надеждой:

— А я пойду к командарму и скажу: «Вам можно держать пацана, а лейтенанту — нет?..»

— Он уже отправил своего в тыл.

— А когда меня? — потухшим голосом спросил Ваня.

— Сейчас.

— Как же! — чуть не задохнулся мальчишка. — А комсомол?

— Ладно. Примут, тогда поедешь.

Они походили среди заводских развалин. Лейтенант пытался утешить Ваню. Говорил, что война не вечно будет и они обязательно встретятся. Но оба знали, что война будет еще долгая, и все может случиться.

Вечером в том же скверике, среди обгоревших и посеченных осколками кустов, заседало комсомольское бюро. Пришел политрук из политотдела и прилег со всеми в кружок. Дымов прочел вслух Ванино заявление:

— «В комсомольскую организацию истребителей танков.

Прошу принять меня в Ленинский комсомол. Пока жив, не дам фашистским гадам напиться из Волги. Клянусь сражаться до полного истребления всех гадов на земле.

К сему, боец Иван Федоров».

Слушая свое заявление, Ваня с огорчением думал, что ему уже не придется до победного конца бить гадов.

— Какие будут вопросы к Федорову? — спросил лейтенант.

У комсомольцев было только одно желание Ванюшке: пусть учится так же, как воевал.

Комиссар Филин сказал:

— Ты, Федоров, потерял родных. Теперь знай: мы для тебя как семья.

Ваня сидел притихший…

Проголосовали. Политрук тут же вручил ему серый, будто с шиферными корочками, билет; на первой страничке, как и у лейтенанта, — ордена Боевого и Трудового Красного Знамени и написано его, Ивана Федорова, имя. Долго он ждал этой минуты. У него в руке был комсомольский билет, казавшийся красным в отсветах пожаров. Не выпуская билета из рук, он показывал его обступившим бойцам.

«Солдатское радио» разнесло, что утром повар доставит завтрак и увезет на ту сторону Ваню. К нему подходили проститься, просили самолично сдать на полевую почту письма…

На прощание дарили кто что мог. Сержант Кухта — немецкий трехцветный фонарик. Черношейкин уговорил взять у него кресало с камнем и фитилем — вещь надежная и на ветру не гаснет. Кто-то подарил ему даже немецкую гранату, будто она ему в тылу пригодится. От комиссара он получил на память компас, а лейтенант отцепил от пояса финку в чехле, с которой не раз ходил в разведку. У Вани заблестели глаза, но взять отказался: «Тебе, Огонек, нужней». Тогда Дымов сам пристегнул ему финку к поясу.

Потом они с лейтенантом думали о том, куда Ване поступить учиться. И порешили: раз он хочет работать на станке, прямой смысл пойти в ремесленное училище. Еще их волновало, как они разыщут друг друга после войны. Но тут Дымова вызвало начальство, и разговор они отложили до утра.

Ваня прилег в кустах сквера — отсюда просматривалась вся площадь Дзержинского перед Тракторным заводом с расходившимися от нее веером улицами. Он наверняка увидит лейтенанта, с какой бы стороны тот ни возвращался. Бойцы спали, только дежурные оставались у орудий. Ожидая Дымова, Ваня нет-нет да притрагивался к карману с комсомольским билетом, не удержавшись, вытаскивал еще раз взглянуть.

В ту ночь немцы не стреляли, не жгли ракет. Все замерло. Лишь языки пламени, как огромные крылья, трепетали, пожирая развалины, изредка потрескивала в огне смолистая балка, да с шумом осыпались кирпичи. И снова — тишина. Что она таит в себе? Что задумал враг? Когда обрушится? Нет ничего хуже на войне такой зловещей тишины…

Сколько было бессонных ночей у Чуйкова… Но эта особенно тревожна. Пламя от снарядной гильзы-лампы дрожало, и во всю стену блиндажа колыхалась тень склоненного над столом командарма. Он «колдовал» у оперативной карты: вымерял линейкой, прикидывая, чертил стремительные стрелы: синие — предполагаемые удары противника, красные — наши контрудары.

Перед входом в блиндаж был закуток, где находился радиопередатчик и телефонный узел командующего армией. Оттуда, когда радист крутил ручку настроя, доносился свист, морзянка, разноязычная речь, слышались распоряжения на русском и немецком языках, порою врывалась музыка. Иногда в блиндаж просовывалась голова телефониста с привязанной к уху трубкой, он докладывал, что по вызову Чуйкова такой-то командир на проводе или что срочно просят командарма из такого-то соединения. Чуйков брал трубку полевого телефона, стоявшего на столе, и отдавал четкие, лаконичные указания. Его все больше тревожила тишина в районе Тракторного, оттуда чаще всего вызывал он командиров дивизий и даже полков, приказывая докладывать ему обстановку через каждые полчаса.

Своего начальника штаба Чуйков попросил отдать приказ: всем дивизиям в районе Тракторного срочно пополнить боезапас до двух боекомплектов, комендантам переправ обеспечить «зеленую улицу» минам, снарядам, патронам и гранатам.

К рассвету командарм вышел из блиндажа на берег Волги освежиться и прогнать сон.

— Товарищ командарм, — тихо позвал радист, — идите послушайте…

Из радиоприемника звучал победный фашистский марш. Потом немецкий диктор прочел приказ Гитлера — 14 октября овладеть Сталинградом. В пятый раз приказывал фюрер овладеть волжской твердыней, и сейчас, по его словам, уже окончательно.

— Несколько раз передавали, — сказал радист и протянул перевод гитлеровского приказа.

— Понял без перевода, — бросил командарм и шагнул в блиндаж.

То, что немцы будут наступать, его не удивило, он этого ожидал по тем данным, которыми располагал. Но где они нанесут свой удар?

В районе Тракторного — затишье. Судя по всему, немец здесь что-то готовит. Но здесь ли направление главного удара?

В центральной части города оживление, фашисты атакуют. Может быть, они хотят этим отвлечь, а сами под шумок подтягивают силы, чтобы овладеть волжской переправой и тем самым парализовать наши войска?..

Когда начальник штаба позвонил и спросил, слышал ли командарм о новом приказе Гитлера, у Чуйкова уже созрело решение.

— Да, слышал, — ответил он и твердо сказал: — Еще раз проверьте мой приказ. Переправлять в район Тракторного завода только боеприпасы. Хлеба не будет — бойцы нас простят, а патронов не окажется — некому будет прощать.

Положив трубку, Чуйков прошелся по блиндажу, взъерошил волосы. «Говоришь, в пятый раз возьмешь?! Черта тебе лысого!..» С этой мыслью улегся на топчан — он обязан сегодня быть бодрым и уверенным в себе. Он должен передать свою уверенность всей армии.

Утро 14 октября 1942 года еще не наступило, ночь еще боролась с рассветом, но уже ощущалось дыхание нового дня — предутренний рассвет растворял ночь, темные, густые краски размывались светлыми. Вначале смутно виднелся лишь далекий правый берег, а над ним бушующее на десятки километров море огня. Потом из серой мглы стали выступать очертания обрыва и песчаной косы; с крутого берега из разбитых баков, будто расплавленный металл, устремилась к реке пылающая нефть и красными языками плясала на воде. Левый низкий берег еще скрыт в тумане. В отсветах пожарища, словно дымящаяся кровь, курилась широкая Волга…