It's not about age (СИ) - Страница 9

Что касается меня, то когда-то я не знал некоторой истины, которая сейчас служит фонарем среди темных гор. Эта истина помогает мне поддержать себя, когда это необходимо. Но раньше бы я счел свои мысли безумными и странными. Потому-то и потерял свою страсть, что пришла на старт самой первой страстью среди всех страстей. Джиневра была для меня поводом для гордости, особенно в те моменты, когда нас приглашали на мероприятия. Для многих мужчин честь идти под руку с грациозной леди, имеющей при себе все достоинства, которым позавидовала бы каждая девушка с бульвара. Я был ограничен желаниями, я боялся, что если я изменюсь, ― эта страсть уйдет, и все чувства исчезнут. Но со временем, после разлуки, я понял одну вещь: не нужно бояться будущего, издалека оно пугающе, ибо неизведанно. Но хлебнув новый вкус жизни, он становится родным.

От неожиданного стука в дверь я невысоко задираю голову. Для меня стук в дверь ― удивление, поскольку стучаться ― не в стиле моей маленькой капризницы. Но, тем не менее, дверь не заперта, а лишь закрыта. Стук в дверь мне очень хорошо знаком, а иначе и быть не может. Этот стук я слышал очень много раз, когда жил в квартире. Слышал от своих друзей, от родителей, от Джиневры. Не столь важно, от кого он. Сам звук будит во мне некоторые моменты и ситуации, от которых остались лишь тихие эхо, в форме тусклых воспоминаний. И все же, яркие моменты мне не забыть никогда. Они сохраняются в памяти, как старая фотография в давно забытом альбоме.

― Входи уже, ― даю разрешение ей, ибо постепенно стук начал вызывать во мне раздражение (нужно сказать о том, что звук этот длился не три секунды, по традиции, а продолжался до тех пор, пока я не откликнулся).

Гвендолин открывает дверь и медленно ступает на ковер, располагающийся на полу моей спальни. Прикрывает за собой дверь и подходит к моей кровати. Если сейчас она снова заговорит о своих подсознательных домыслах, я просто не сдержусь и выставлю ее из своего логова. Она была в моей спальне очень много раз, но я не хочу, чтобы она продолжала расспрашивать меня о своем детстве.

― Слушай, ― начинает она, ― ты не обиделся на меня?

― Нет, ― отвечаю я вполне спокойно, но в то же время твердо.

Гвендолин поправила футболку на своем теле, которую я дал ей, и облегченно вздохнула. Я вопросительно одарил ее взглядом, тем самым, заставляя огласить причину своего визита. Ей нечего здесь делать, она должна спать. А я должен отдыхать. Вот вам одна из причин, почему она должна уйти.

― Я не могу заснуть. Всегда плохо спала, ― произносит, почесывая свой нос тыльной стороной ладони.

― Хочешь сказать, я должен спеть тебе колыбельку, побаюкать в кроватке и просидеть возле тебя целую ночь?

Интересно это слышать от самого себя. Перед моими глазами все та Гвендолин ― младенец, которую я держал на своих руках, убаюкивал и рассказывал что-то удивительно-сказочное. Я не прочь подержать ее на своих руках и сейчас, понаблюдать за ней, как она тихо сопит на кроватке, но в момент этого желания всплывает дикая осознанность. Осознанность того, что она уже выросла. И сейчас может воспринимать все абсолютно с другой позиции. Например, если я действительно схвачу ее и унесу в гостиную, положу на кровать и, укрыв одеялом, начну шептать дивный мир, в котором она раньше засыпала, вряд ли она сумеет понять меня правильно. Ее возраст глуп. Очень глуп. Он находится в позиции: «Я не ребенок, но еще маленькая». Сложный возраст, я бы сказал. Отнесешься слишком по-детски, ― не нравится; слишком по-взрослому, ― тоже невпопад. Что ж им надо, детям? Коробку шоколада, миллион компьютерных игр, море игрушек? А быть может, любви? Ох уж эти детки.

― Можно я лягу с тобой? ― спрашивает меня девочка, и, не дождавшись разрешения, залезает на кровать.

Гвендолин заползает под одеяло и укрывается им. Косо пялясь на меня, пытается сделать вид, что засыпает, но меня не обманешь. Я смотрю в потолок, боковым зрением замечая, как она изредка покусывает ногти или ворочается. Когда-то мы также лежали на этой кровати, посередь ночи, пялясь, кто куда: я в потолок, а она на меня. Я ловил истинное удовольствие, находясь рядом с ней. А сейчас все настолько изменилось, что мне не под силу даже почувствовать это удовольствие. Я в плену мыслей, именно они затуманивают мое сознание. Но Гвендолин, видимо, ничто не мешает. Она зевает, продолжая глазеть на меня, даже не понимая, в каком я сейчас состоянии. В состоянии одурения, опьянения ее глазами, ее голосом. Все это, как буря, нашло на меня и взяло верх надо мной. Отвернувшись, и пролежав несколько минут, я чувствую ее руки на своем теле. Дернувшись, даю ей знак того, чтобы она немедленно убрала свои лягушки от моего тела, иначе я уберу их сам. Но Гвендолин, наоборот, прижалась еще плотней, что заставило меня повернуться к ней всем телом. Она отстранилась на несколько сантиметров, моргая так часто, что на долю секунды мне показалось, что ей хочется докучать мне, нежели чем просто заснуть.

― Не трогай меня. Или хочешь вернуться в гостевую комнату? ― настораживаю ее.

― Но ты такой теплый, ― она немного приподнимается, поставив свою ручку под голову. ― Почему я не могу дотронуться до тебя? ― осведомляется она.

Должно быть, сейчас вы поддержите ее любопытство и спросите: «Почему ей нельзя дотрагиваться до тебя, тем самым, греясь?». Ответ на этот вопрос таится в глубине моей души. Настолько глубоко, что я сам порой не замечаю его. Но на данный момент скажу вам откровенно: я невероятно уморился за сегодняшний день. И любые прикосновения доставляют мне крайнее неудобство, даже прикосновения Гвендолин. Нет. «Даже» ― неуместно. «Особенно» ― вот, что уместно. Особенно прикосновения Гвендолин будоражат мое сознание так, что оно не сможет спокойно предаться Морфею.

― Прошу, оставь меня в покое. Скоро утро, я хочу отдохнуть, ― произношу спокойно, весьма уравновешенно. ― Если тебе нужно еще одно одеяло, я могу принести его.

Не вымолвив и слова, она отворачивается и укутывает одеялом все свое тело, включая голову. С меня одеяло, конечно же, уехало. И что мне остается сейчас делать? Помните, я говорил, что дети в возрасте Гвендолин чудны и непонятны? Вы убедились в этом сейчас. Я и представить себе не могу, что я должен сейчас делать: утешать или игнорировать. Как по мне, я бы проигнорировал и спокойно уснул. Да, это самый перспективный вариант. Но перспективу он дает лишь только в том случае, если ребенок, что возможно, обиделся на меня, не знаком мне. А я знаю Гвендолин лучше, чем самого себя. И не могу игнорировать ее обиды. Даже когда я слишком утомлен, слишком голоден, слишком устал. Эта девочка ― моя слабость, каким бы сильным я ни был.

Через пару минут она начала хлюпать носом. Насморк? Не думаю. Слезы. Конечно же, это слезы, черт побери. Она в детстве ревела меньше, чем сейчас. И что же ее так растрогало? То, что я запретил к себе прикасаться? Она не имеет никакого права, потому что не имеет никакого права. Я не знаю, почему я не хочу этих прикосновений. Возможно, лишь потому, что наоборот, желаю их так страстно и сильно, что лгу самому себе. Притворяться перед самим собой ― одна из самых распространенных ошибок в этом мире. В нее я сам и погрузился, господа. Я пытаюсь притвориться, что мне неинтересен этот ребенок, хотя в действительности это совсем не так. Я слышу свое духовное эхо. Оно кричит, что я не должен так поступать. Я должен быть честным не только с собой, но и с теми, кого люблю. Люблю так горячо и так глубоко, как люблю самого себя. Не сочтите меня за эгоиста, люди должны любить себя в первую очередь, а потом уже кого-то другого. По крайней мере, так считаю я. У каждого из нас своя реальность, в которой он обитает. И никто не вправе вторгаться в нее. Такой привилегии нет ни у кого, кроме хозяина оболочки. Часто мне приходилось наблюдать ссоры, обиды из-за пустяка. Все это проявлялось в неверном понимании друг друга, слишком мясистом языке или дурном характере. Я сказал, что он ничего не добьется в этой жизни и в душе мне поверили, хотя не дали понять того наружно. Люди верят в чужие слова, пропуская мимо ушей внутренний голос, который никогда не лжет, никогда не предаст и не подведет. Не все в силах услышать его. Многие прислушиваются к чужому мнению, нежели чем к своему. Они считают, что другим виднее, но это совсем не так. «У каждого из нас своя проекция сна» ― зачастую. Мы видим мир совсем не одинаково, пусть даже нам так кажется. Взгляд, разумеется, один, но очки у всех разные. Никогда не нужно прислушиваться к мнению того, кто ничего не добился в этой жизни. Стоит прислушаться к тем, кто достиг в этом мире определенных высот. Но только прислушиваться, а не слушать. Право на самостоятельное решение сохраняется лишь за тобой, и ни за кем другим. Творец реальности ― только ты. Ты рисуешь картину под названием «жизнь». Как нарисуешь, так и проживешь.