It Sleeps More Than Often (СИ) - Страница 48
— Шнай, я же не первый раз соборовал…** За три года и больные у меня были, и почившие. И отпевания были… Но Вайс! Так не должно было случиться, он не должен был умереть! Почему вместо того, чтобы идти у него на поводу и тратить время на таинство, я не послал их всех к чёрту и не вызвал врача сразу же? Его можно было бы спасти!
Пауль тараторит скороговоркой, его голос необычайно тих, а язык будто бы заплетается. Со стороны может показаться, что он пьян, но на самом деле это результат травмы.
— Тихо, тихо, Пауль, не вини себя! В конце концов ему стало плохо, когда ты был ещё в Мюнхене. Он сделал свой выбор, он — взрослый человек! — Шнайдер берёт Пауля за руку и удивляется, насколько та горяча. Да он весь практически горит! Его кожа будто раскалена, и при этом она абсолютно сухая — ни капли пота не выступает нa необычайно бледном лице его друга.
— Я должен был предвидеть, ещё когда мне позвонили… Должен был уговорить их отправить Вайса в больницу! Шнай… Я закончил обряд, а через минуту он умер. Шнай… Я чувствую себя убийцей.
— Ты бредишь, Пауль. Не мудрено. Забыл что ли, чему нас учили в семинарии на лекциях по гегелевской диалектике: потом — не значит в следствие. Не вини себя. Лучше скажи, почему ты сам до сих пор не в госпитале?
— Гегель — безбожник, — только и отвечает Пауль, с силой зажмуривая помутневшие глаза. — А я никуда не поеду. У меня на руках умер прихожанин, а ты хочешь, чтобы я — я сам — ехал к врачу? Шнай, ты в своём уме? Лучше бы я умер вместо него…
Слушать это дальше Шнайдер уже не может. Он наклоняется над больным, желая приобнять его, успокоить, В этот момент мобильник, лежащий в свободном нагрудном кармане его ветровки, выскальзывает, падает на пол и исчезает где-то под кроватью. Шнайдер падает на колени, намереваясь выудить аппарат, но тревожный, невероятно нервный голос Пауля заставляет его остановиться:
— Нет! Шнай! Потом подберёшь. Пожалуйста… Принеси мне попить. Добрая фрау Штайнберг должна была приготовить отвар из ромашки и календулы…
Не смея спорить с больным, Шнайдер мягко улыбается и поднимается на ноги.
— Сейчас принесу, — отвечает он и идёт на кухню.
Дождавшись, когда стихнут его шаги, Пауль, отбросив в сторону уже совсем не холодный компресс, резво соскакивает с постели и сам лезет под кровать. Чуть не попался! Он был в одном шаге от разоблачения. Достав оттуда достаточно крупную картонную коробку с любовно выведенным маркером по крышке именем Кристофа, он второпях распахивает шкаф и запихивает свою тайну в самый дальний угол, не забыв завалить её сверху бельём и ещё каким-то барахлом, чтобы видно не было. Закончив дело, он уже не в состоянии стоять на ногах — голова закружилась, в глазах помутнело, тошнота подкатывает к горлу, и Пауль падает обратно на постель как раз в тот момент, когда Шнайдер возвращается в комнату с большой кружкой подостывшего отвара.
— Боже, Пауль зачем ты встал! Тебе нельзя вставать! — поставив кружку на прикроватную тумбочку, он бросается к другу, помогая тому поудобнее устроиться на постели.
— Хотел телефон поднять, — шепчет тот с виноватой улыбкой.
— Дурачок, — Шнайдер в пару движений сам поднимает аппарат и присаживается на край кровати. Он треплет Пауля по волосам, гладит по осунувшимся щекам. — На, попей, — спохватившись, он помогает тому немного поднять голову и подносит кружку к бескровным губам.
Пауль лениво отхлёбывает, походя думая, что ещё немного и он бы не удержался — коснулся бы заботливой ладони Шнайдера своими губами… Закончив с питьём, он откидывается на объёмную подушку и вновь прикрывает глаза. Поняв его без слов, Кристоф выключает в комнате свет — ведь тот раздражает: он слышал, что при травмах головы такое встречается. Так, в полумраке, в маленькой уютной комнатке, освещаемой лишь световой дорожкой, что тянется через открытую дверь из коридора, они молчат. Шнайдер хочет, чтобы Пауль поскорее уснул — после всего этого сумасшествия отдых ему просто жизненно необходим, но у Ландерса слишком много забот, слишком много мыслей.
— Шнай, через два дня будет отпевание. Родственники уже сказали, что заберут тело и привезут сюда. Здесь, в Нойхаусе, на кладбище у них семейный участок. Шнай, как я буду отпевать? Я же на ногах еле держусь. А если не смогу? Как буду смотреть в лицо почившего, в лица его родных, односельчан…
— Опять ты за своё. Тебя здесь никто не винит — ты должен был это уже понять. Не вини и сам себя. Прекрати. Отлежишься два дня и глядишь — станет лучше.
Шнайдер сам не верит в то, что говорит. Была бы его воля, он бы волоком потащил друга в больницу. Но разве тот дастся? Сложно найти более целеустремлённого и упрямого человека, чем Пауль! Уж если он что и вобьёт себе в голову… Кристоф горько усмехается — да он и сам такой же! Сколько раз Пауль настаивал, чтобы он показался врачу-неврологу? И что? Так что сейчас не ему его журить — оба хороши.
— Шнай, почему улыбаешься? — Кристоф не ожидал, что всё это время друг наблюдал за ним из-под полуприкрытых век.
— Да так. Спи давай. Тебе надо.
— А ты… уедешь?
Такой боли, такого разочарования в голосе Ландерса Шнайдер не ожидал услышать. Как он вообще мог такое подумать?
— Бросить тебя? И не мечтай. Останусь здесь до самых похорон Вайса, если потребуется. Никуда не поеду, пока не буду уверен, что ты в порядке. Только вот позвоню в Рюккерсдорф — нужно предупредить своих…
Демонстративно зажав многострадальный телефон в ладони, Шнайдер выходит в коридор. Он хотел сказать “своих прихожан”, а вышло просто “своих”. Подумать только: для него жители Рюккерсдорфа — уже просто “свои”. Кажется, там он точно на своём месте. Раздумывая, кому бы позвонить, в итоге он набирает номер фрау Мюллер. Описав ситуацию и приняв заверения, что она передаст пастве, что отец Кристоф отлучился по экстренным делам личного характера, Шнайдер обещает передать отцу Паулю скорейшего выздоровления от её имени и вешает трубку. Шнайдер возвращается в спальню, когда по окнам уже начинают бить первые крупные капли надвигающегося ливня. Дом заметно охладился — и Кристоф прикрывает все форточки, прежде чем улечься рядом с Паулем, перед этим заботливо накрыв его притащенным из гостиной запасным одеялом. Пауль уже спит — на этот раз непритворно. Он тихонько похрапывает, а пальцы на его левой руке тихонько дёргаются. Возможно, ему снятся страшные сны, а может быть, это всего лишь очередные следствия ушиба. Шнайдер накрывает ладонь Ландерса своей и поворачивается боком, плотнее прижимаясь к Паулю. Ему так уютно и спокойно сейчас, и только мысль о том, что друг нездоров, портит всё настроение. “Поправляйся”, — шепчет он одними губами и закрывает глаза, намереваясь успеть произнести текст дежурной вечерней молитвы до того, как сон сразит и его.
Комментарий к 12. Перед бурей
* Согласно книги Бытия, от Измаила, изгнанного сына пророка Авраама и рабыни Агари, происходят арабы, так что утверждение правдиво лишь частично - наверняка мусульманская община Аугсбурга состоит не только из арабов.
** На самом деле он не соборовал, так как соборование производится в церкви несколькими священниками. Пауль провёл то же таинство (елейного помазания), но один и в домашних условиях. Лайт версия.
========== 13. Буря. Начало ==========
— Знала бы ты, сколько ночей я провёл смиренно молясь, прося Отца Небесного даровать мне стойкость и усмирить греховные устремления плоти…
Катарина подходит ещё ближе, непозволительно близко, протягивает ладонь к лицу отца Кристофа и легонько проводит ею по иссиня-бледной гладкой щеке. Отец Кристоф не смеет шелохнуться, не смеет дышать, когда тонкие пальцы скользят от скулы к мочке, цепляют вьющуюся прядь и долго перебирают несколько волосков, наконец заводя их за ухо.
— Знал бы ты, сколько ночей провела я, грезя об этих кудрях, не осмеливаясь ни молиться, ни молить о милости, усмиряя грешную плоть своей же рукой…
Кристоф открывает глаза, в ужасе озираясь. Лишь обнаружив рядом свернувшегося калачиком Ландерса, всё ещё горячего, но уже не настолько отчаянно, как накануне вечером, он вспоминает, где находится. Судя по серому полумраку в комнате — уже утро, но ещё довольно раннее, что-то вроде предрассветных сумерек. Шнайдер пытается рывком встать, но тут же падает обратно на подушку — всё тело пронзает тянущей ломотой, будто его всю ночь били палками. Испугавшись, что болезненное состояние — предшественник очередного затмения, он не сразу понимает, что причина ему — вчерашние самоистязания с гантелями. Всего-то, мышцы болят с непривычки. Всё-таки встав, Шнайдер подходит к окну, по пути взглянув на экран мобильника. Он ошибся: уже почти десять, а вовсе не раннее утро, а полутьма, делающая очертания всех предметов в комнате призрачными и размытыми — результат полутьмы за окном. Дождь сплошной стеной омывает стекло, и Шнайдер невольно восхищается прозорливостью здешнего жильца: все щели между стеной и оконными рамами наглухо заделаны герметиком. Пауль — справный хозяин. Ёжась от холода, он возвращается к постели и с высоты своего роста наблюдает за спящим другом. Кажется, ему лучше. Сон исцеляет, и дай-то Бог, к отпеванию Вайса Ландерс будет как новенький. Шнайдер не решается будить больного — пускай отдыхает, тем более что самому Кристофу, ещё такому напряжённому до состояния стыда и неудобства, его сон сейчас только на руку. Где же у Пауля чистые полотенца? Открыв первую попавшуюся дверцу шкафа, он едва успевает поймать летящее ему прямо в руки с верхней полки махровое полотно. Сколько же у Пауля барахла, что оно утрамбовано в шкаф так плотно, и закрытая дверца едва ли способна его удержать? Шнайдер идёт в душ, всё ещё подёргиваясь от озноба — то ли холод остывшего дома так на него влияет, то ли проклятые сновидения. Как только могло ему подобное привидится: он и несчастная сестра Катарина, занимаются непонятно чем прямо в его родной Рюккерсдорфской церкви, а святой Николай с немым осуждением взирает на них со старинного образа? Проклятое наваждение: Паулю удалось как-то усмирить его физические проявление, и оно переползло в голову. Прямо в голову, где, не решаясь проявить себя при свете дня, когда Кристоф бодрствует и способен молиться, способен дать отпор, оно нападает ночью, как и подобает всякой нечистой силе. Пользуясь сном его разума, оно порождает своих чудовищ. Уже стоя под холодным, почти ледяным душем, Кристоф привычно выжидает, пока его тело придёт в порядок. Изо всех сил он пытается стереть из сознания картинки жуткого сновидения, но чем сильнее пытается, тем настойчивее они им завладевают. Каким реалистичным был этот сон — он почти чувствовал всё, чувствовал касания женских пальцев своей кожи. Неосознанно Кристоф проводит ладонью по лицу подобно тому, как это делала Катарина в его видениях. Бедная сестра, знала бы она, что её чистый образ используется тёмными силами для соблазнения его, Шнайдера. Кристоф, как и все священники, имеет собственного духовника. Правда отец Кристоф — тот, через кого десятки односельчан несут на суд и прощение Господнее свои грехи — сам не исповедовался уже более года. Прежде духовником и наставником ему был отец Клаус Майер, а после его исчезновения Кристофу пришлось найти себе нового, в Мюнхене: не может молодой пастор без руководства сверху, хотя бы номинального. И кажется, пришла пора обратиться за помощью. Он знает, что человек не волен над сновидениями, и в том, какую грязь он видит по ночам, его вины нет, но как быть, если даже после пробуждения фрагменты скабрезного сна всё никак не идут из головы? Кристоф должен исповедоваться.