История жизни, история души. Том 3 - Страница 10
Все эти вещи, очень сценичные, с блистательными диалогами, имели, при чтении их Мариной студийцам, большой, многоголосый, что называется — шумный успех; однако ни одна из них не была ими поставлена. Может быть, потому, что воссоздавать на подмостках самих себя, свой образ, даже облик, свой характер, актерам несподручно. Может быть, они просто — прошли мимо, не сумев понять, что это — им, для них и насколько ей важно, чтобы её дар, её вклад был ими принят. Она ведь им об этом не сказала ни слова, как всегда потопив в собственной гордости и робости — надежду, заранее предвестие её несбыточность.
Так или иначе, её голос не слился с голосами студийцев, её слово не прозвучало из их уст. Жаль. Это глубокое человеческое и творческое разочарование Марины её рукой вывело - эпиграфом к изданному в 1922 году последнему действию «Феникса» — слова Гейне:
Ю. Завадский в роли Калафа в спектакле Е. Вахтангова •> Принцесса Турандот
»
«Театр не благоприятен для Поэта и Поэт неблагоприятен для Театра»35.
Прошли годы (для Марины годы эмиграции, для бывших студийцев - годы становления), — но она не забыла своих «спутников юной поры». Им посвящена — два десятилетия спустя - её большая прозаическая вещь «Повесть о Сонечке», написанная уже после смерти С.Е. Голлидэй36, в чью «встречную» память Марина всегда верила. Что до памятливости «комедьянтов», то ей она казалась «сценической условностью» ешё в 1918 году, в самый разгар их дружбы - «с Вас начиная, пылкий Антокольский, любимец страстных Муз, запомнивший лишь то, что панны польской я именем зовусь; и этого - виновен холод братский и сеть иных помех! — и этого не помнящий — Завадский! — памятнейший из всех»...37
1 МАЯ 1919 ГОДА
Мы вышли на улицу и попали на праздник. Мы шли по бульвару. Вдруг мы услыхали полковую музыку. Марина сказала мне: «Аля, какая чудная музыка! Эта музыка, где бы она ни была, я её люблю!» Мы подошли к ограде и видим - проезжают кони, красивые, белые. Всадники одеты в синем и светлом, лица их были простые. Одни из них немного качались в седле. У некоторых коней были привязаны красные розы к ушам. Потом мы увидели позади войско. Впереди шёл барабанщик с огромным золотым барабаном. Все одежды войска были синие. Барабанный стук уходил с музыкой. Потом мы отошли от загородки и стали бродить по бульвару. Тут мы услыхали жужжание аэроплана. Мы сначала не обратили на него внимание и тихо разговаривали. Вдруг он пролетел над нашей головой и стал разбрасывать листы, которые кружились по воздуху странными тучами. Листы падали везде и на крыши домов.
Вечером мы зашли к Бальмонтам38 и все вместе пошли во Дворец Искусств, бывший дом Соллогуба39, где должны были читать разные поэты. Мы вошли во двор, который был, как сад. В нём были кусты, точно забор колючий, и маленькие деревья спереди дома. Сам дом Соллогуба стоял чуть-чуть пожелтевший, с белыми колоннами. Марина с Бальмонтом подошли к двери, мы вошли в маленькую комнатку, там нам помогли раздеться. Бальмонт записал наши имена в тетрадку. Мы поднялись по входной лестнице, и я увидела очень высокие стенные часы. Из передней мы прошли через длинную залу, довольно узкую, с красными бархатными стенами и с широким большим окном в сад, потом опять по лестнице в широкую комнату с большим круглым столом. Там женщина разливает чай и угощает всех нас. её звали как-то вроде Розы, она была актриса. У неё были чёрные волосы, спереди заплетённые, на ней было надето розово-лиловое платье. Брови чёрные, каких я никогда не видала. Лицо было маленькое и круглое. Я увидала господина в пенсне, очень похожего на Дон Кихота — такой же худой и высокий. К нему обращались с почтением.
Женщина, которая разливала чай, стала шутя гадать Бальмонту по руке, много раз повторяя слово «Аполлон». Когда она кончила гадать, она сказала: «Кто пойдёт со мной смотреть церковь?» Марина спросила: «Домовую церковь Соллогубов?» Женщина ответила: «Да». Мы все пошли, и Марина мне сказала: «Аля! Тут есть лестница, вся истёртая от следов человеческих ног!»
Дверь домовой церкви была на замке, её открыли. Мы вошли и стали на хорах. Там сильно пахло ладаном. Меня подняли на перила, и я увидела, что внизу был полумрак и на маленьком столике большое открытое Евангелие, а наверху не очень большая люстра стеклянная. Стены были деревянные с резными украшениями. Все молчали, а Марина сказала: «Да, тут довольно жутко!»
Тогда мы вышли и пошли по тёмной лестнице в парадные комнаты. Все ступени её были с огромными углублениями, и каждую минуту повороты и изгибы. Потом мы вошли в залу, где был большой камин, на котором стояли крылатые львы чёрные, а оттуда в другую, где стояла белая очень красивая и задумчивая статуя. Марина назвала её Психеей.
Та актриса показала нам свою комнату, комната была обыкновенная, с одним окном и простым полом, там стоял рояль. Вся мебель была обтянута красной материей шёлковой.
Наконец, мы вошли в залу, в которой были розовые стены. Там многие люди уже сидели на местах, потом сели все. В камине горел огонь.
Садится на маленький диванчик поэтесса и говорит стихи — жалобным, писклявым и еле-еле слышным голосом. Стихи про то, что она спит в воротах кладбища, что у неё на груди висит крест, а у всех нет, что у неё сердце доброе и мягкое, а у других сердца черствы. Сказала и ушла к камину.
Потом подошёл молодой, почти мальчик, поэт Есенин. Он читал стихи о том, что месяц спрыгнул с неба и обратился в жеребёнка, а он запряг его в колесницу.
Потом стал читать Бальмонт, он читал про рабочего, мне кажется, что в этих стихах он хотел усмирить рабочего.
Потом господин, похожий на Дон Кихота, позвал Марину читать стихи, она встала от окна, где сидела со мной, и прочла стихи про то, что мы - две странницы - перешли всю свою дорогу жизни, любимые Богом, и что мы не Величества, Высочества40, и ещё стихи про Москву и про Георгия Победоносца41. Марина читала твёрдым голосом. После последнего стиха люди рукоплескали, по-моему, потому, что стыдно молчать, когда человек кончил.
Актриса теперь не была одета в то платье. Теперь у неё на голове надета была шапочка белая и длинное белое толстое платье, с чёрной, надетой на всё платье, вуалью.
Опять на диванчик села та поэтесса и прочла стихи гораздо лучше первых, про то, что она жила в часовне, которая стояла в лесу, куда никто не заходил. И она всё сидела в часовне и глядела в окно.
Потом ещё один поэт читал стихи, как он шёл по лесной дороге ночью, и вдруг явилась девочка, которую звали Люба и которая была из белой сказки. На заре она стала уходить, он просил её остаться, но она сказала «не могу» и ушла.
Ещё были разные стихи, которых я не помню, и ещё там был один солдат, который говорил речь.
Мы ушли из этой залы в переднюю, а в зале к нам подошёл Есенин и что-то стал говорить маме. Я не слушала и не помню, что он говорил.
Когда мы вышли из Дворца Искусств, был закат, и жена Бальмонта показала Марине на месяц — он был чуть-чуть розоватый. Мы очень быстро пошли, почти побежали, по двору, мимо маленьких деревьев, точно подстриженных в круг. Всюду выбивалась тонкая новая травка.
В одном маленьком белом флигеле окна были красные от света, и Марина рассказала, что туда переселили графиню Соллогуб из большого дома, и она там теперь живёт. Флигель был обнесён кустами.
Мы пошли на Арбат вместе с Бальмонтами. Вот мы уж у Храма Христа Спасителя.
Вдруг над нами пронеслась с грохотом красная струя, потом ещё пронеслась и осветила купол храма, как при солнце. Я немного боялась, что какая-нибудь струя свалится и убьёт меня. Вдруг за деревьями сквера поднялся по воздуху почти до неба розовый туман. На всех возвышениях стояли люди и смотрели. Много было красных флагов. Иногда проходили солдаты с факелами. Иногда на небе появлялись маленькие звёзды красные и одна за другой мигом падали на землю.