История жизни, история души. Том 1 - Страница 85
Опять весна. Здесь она, до явного начала лета, горностаевая, белая с проталинками чёрной земли. Вначале эта необычная весенняя масть трогала меня, а теперь я привыкла и надоел этот бедный полутРаУР, раскинутый на тысячи километров, на десятки дней. Преснота, грозная по своим масштабам, что может быть противнее? И потом, сколько ни живи, а сирени всё равно не дождёшься. Птицы не поют, цветы не пахнут, куры не несутся, всё назло, всё наоборот. А между тем весна здесь, как и всюду, самое доброе время года. Что же скажешь об остальных?
Изредка, с чувством нежности и досады, получаю Асины письма на нарочитых клочках бумаги, без начала, без конца, где под копирку, где — оригинал, какие-то скифские могильники. Роешься, роешься, пока набредёшь, да и то не всегда, на какое-нибудь бронзовое украшение, да и то не угадаешь, где и зачем его носили. В ней очень много маминого, но искривлённого и изуродованного до неузнаваемости, они схожи и несхожи, как здешняя корабельная сосна и карликовое японское деревцо. Маму я всегда как-то гордо люблю, а Асю совсем не так, иначе. И потом Ася со всем её бесспорным благородством, цепка и гибка, чего в маме совсем не было. Лиля тоже пишет и тоже редко, и мало, но меня всегда бесконечно радуют её письма. Она полна тепла и света, полна - ну как бы сказать? материнства, что ли? Пожалуй, именно материнства - и в отношениях с людьми, и в отношении к работе, к жизни: добро и чувство ответственности перед всеми, за всё. Я только с ней да с тобой чувствую себя родной кому-то, а так сколько лет хожу в падчерицах, и как это опротивело! Главное, внешне к этому привыкаешь, а внутренне — невозможно. Да к тому же падчерицы приемлемы, ну, скажем, до двадцатипятилетнего возраста, а к сорока сами ведь-меют. И медведеют.
Оторви хоть маленький кусочек своей милой, подмосковной весны в мою пользу, напиши мне, как сердце и как работа. Я знаю, насколько ты — оправданно — скуп в отношении времени, и, следовательно, писем, но всё равно напиши мне немножко. Я тоже ведь почти роман (отменно длинный, длинный, длинный...), не весь же век мне ходить в Брокгаузах, и потом может быть всевышний автор придумал мне всё же не слишком грустную развязку? (Это я к тому, что я вполне заслуживаю письма!)
Да, я почти не заметила, как в этом году прошли здесь майские праздники — только видела много очень живописных пьяных. Один из них даже выбил лбом стекло в нашем клубе, чтобы подышать свежим воздухом. Выбил и ушёл, т. ч. свежим воздухом пользуемся мы.
Крепко тебя целую, будь здоров. Спасибо бесконечное за всё.
Твоя Аля
1 5 марта 1953 г. умер И.В. Сталин. 27.III.53 г. была объявлена амнистия, однако на «политических» она не распространялась. 10.IV.1953 г. Б.Л. Пастернак писал А.С.: «Много ведь перемен, они, верно, и тебя коснутся».
А.И. Цветаевой
28 мая 1953
Дорогая Асенька, получила Ваши два письма с фотографиями. Спасибо большое. Раньше я только представляла себе всё, а теперь увидела. Скоро пришлю Вам наше с Адой жильё, нарисую, как только позволит погода — у нас до сих пор так холодно, что заниматься хотя бы подобием зарисовок с натуры немыслимо. На днях пошёл лёд и сейчас всё идёт и идёт — на том берегу Енисея стоит пароход, который из-за льда Тунгуски никак не может подойти к нашей пристани. Ледоход у нас в этом году необычный - где-то выше нас образовался затор, когда он, дней через шесть, прорвался, то вынесло такую уйму льда, что я и во сне и наяву ничего подобного не видывала. На берег вытолкнуло настоящие айсберги, выше наших скромных домиков! Боялись, что всё сомнут и раздавят огромные льдины, но они, слава Богу, остановились, где за метр, где за два от жилья. Так шутил Енисей, а после него с большим опозданием (обычно они идут почти одновременно) пошла Тунгуска. Она идёт буквально со скоростью курьерского поезда (смотришь на воду и голова кружится) — тащит свои льдины и по дороге прихватывает Енисейские береговые айсберги. Всё это под свинцовым небом, при северном ветре и часто присыпанное снежком. На днях на моих глазах утонул мальчик - ловил лес-плавник, цепляя его железным крюком, прикреплённым к канату. Один конец каната он привязал к себе, крюк случайно зацепился не за проплывающее бревно, а за огромную льдину, которая сдёрнула мальчика с берега и утащила, и всё это с такой быстротой, что никто ничего не успел сделать, хоть и кинулись спасать. Страшная, страшная здесь река, и каждый год много жертв. Я с самого детства боюсь воды, причём только речной — с морями и океанами чувствую себя за панибрата, а глядя на реку - утопленницей, и именно эта смерть кажется мне самой страшной, как будто бы не всё равно — смерть!
Новостей у меня никаких, по-прежнему много обе работаем и возимся с хозяйством, скоро начнём возиться с огородом (он у нас крохотный, но возни с ним много, т. к. здесь - береговая галька и землю носим вёдрами), скоро начнём штукатурить, внутри и снаружи, в прошлом году перестроенную кухню, и т. д. Пользуясь «большой водой», которая плещется сейчас под самыми окнами, перестирала очень многое, но ещё не всё — остались коврики (половики) и одеяла, но вода ещё совсем ледяная, руки коченеют. С продуктами это время было туго, старые приели, новых ещё не подвезли, и соседние колхозы не могут из-за «весновки» (предледоходный и ледоходный период) подвозить хотя бы молоко. Но на днях, надеемся, навигация откроется и всё наладится.
Рада тому, что Вы пишете об Андрюше. Очень надеюсь на то, что он не будет слишком задерживаться и скоро сможет приехать. Насчёт же того, вместе или врозь будете жить в дальнейшем, сейчас загадывать трудно — всё остальное в нём, каков он, а не в ней, ибо она, по-моему, неизменна, ни лучше, ни хуже не будет. И от него зависит, какое место она займёт в доме. Всё это покажет будущее. Крепко, крепко целую Вас, моя дорогая, желаю Вам здоровья и удачи, всегда люблю Вас и помню. Привет Нине, поцелуйте детей.
Ваша Аля
Б.Л. Пастернаку
29 мая 1953
Дорогой мой Борис! Я очень скучаю по тебе, хоть и пишу так редко. Не только время моё, но и всю меня, как таковую, съедают неизбывные работы и заботы, вернее не съедают, а разрознивают, разбивают на мелкие кусочки. И в редкие минуты, когда я собираюсь воедино, всё равно чувствую себя какой-то мозаикой. Или - «лебедь рвётся в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду» - в одном лице. В таком состоянии трудно даже письмо написать.
Кончается май, а сегодня у нас первый весенний день, голубой и холодный. Холодный оттого, что лёд идёт. За окном настоящий океанский гул, мощный и равнодушный. Меня с самого детства потрясает равнодушие водных пространств — в любом живом огне больше темперамента, чем в Енисее, впадающем в океан, и чем в океане, поглощающем Енисей. Вода равнодушна и сильна, как смерть, я боюсь и не люблю её. Вчера у меня на глазах утонул мальчик, ловивший с берега лес-пловун. На одном конце верёвки — железный крюк, другой держат в руках, когда подплывает «лесина» — сильно размахиваются, бросают канат, крюк впивается в дерево. Мальчик же привязал канат к себе, крюк с брошенного им конца зацепился не за дерево, а за проходившую мимо льдину, которая стащила его с берега, уволокла за собой. В двух шагах от берега, от людей его закрыла чудовищная неразбериха ледяных кувыркающихся глыб — и ничто не остановилось ни на секунду, ибо «минуту молчания» выдумали люди! Так же неизбежно шла
вода и дул «сивер», и растерзанные, неприбранные косо летели облака, и Бог не сделал чуда, и люди не спасли, и с глинистого обрыва голосила мать, рвала на себе кофту. Лицо её, голые, только что от корыта, руки, грудь были белы, как расплавленный металл, и люди отводили глаза. Смерть и горе всегда голые и на них стыдно смотреть.
Борис, родной, мне даже здешняя весна опротивела, не из-за этого мальчика, а вообще. Небо здесь то слишком густое, то пустое, вода -бездушна, зелень — скупа, люди — давным-давно рассказаны Горьким. По селу ходят коровы, тощие, как в библейском сне, и глаза у них всех одинаковые, как у греческих статуй. Они объедают кору с осиновых жердей на огородах и трутся спинами обо все телеграфные столбы. По мосткам ходят лошади, отдыхающие перед пахотой, и люди шарахаются в грязь. На завалинках сидят «ребята» и рассматривают проходящих «девчат», на которых надето всё, что можно купить в здешнем магазине, так что каждая вторая — в крапинку, каждая третья — розовая, каждая четвертая — в крупных цветах, как лошадь в яблоках, и все - в голубых носках. Над всем этим — слабый, доносящийся из-за реки, запах черёмухи и такие же приторные звуки всепобеждающей гармони.