История жизни, история души. Том 1 - Страница 14

От Мульки и Нины получаю письма не особенно часто, но регулярно. Я очень люблю их обоих и очень рада, что оба они оказались друзьями на высоте, друзьями в тяжёлые дни. И Серёжа и мама также очень любили их, да и вы к ним относитесь неплохо.

Ужасно мне надоело здесь, в глубоком тылу. Ужасно силой судеб оставаться в стороне, когда гитлеровские бандиты терзают нашу землю. Все наши горести — их вина. Не знаю, помогут ли мои заявления, но почему-то надеюсь.

Крепко обнимаю и целую обеих. Пишите.

Ваша Аля

¹ Видимо, речь идет о письме от 1 .VIII. 1942 г.

² В письме Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1.VIII.1942 г. А.С. пишет: «...недавно видела в кино Москву и разбитый памятник Тимирязеву - какой ужас, ведь вы так близко!» Они жили в доме № 16 по Мерзляковскому пер., недалеко от Никитских ворот, где стоял памятник Тимирязеву, пострадавший во время бомбардировки.

³ По дороге в эвакуацию из блокадного Ленинграда А.Я. Трупчинская с тяжело заболевшими внуками Мишей Седых (р. 1934) и Сашей Прусовым (1939 — 1941) была снята с эшелона в Котельниче; в местной больнице младший мальчик умер.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 17 августа 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, пользуюсь нашим выходным, чтобы написать вам несколько слов. Недавно получила Зинино большое письмо, которое очень обрадовало меня. Спасибо вам за вашу любовь, память, чуткость. Очень люблю вас обеих, очень мечтаю вновь увидеть вас, я так по вас соскучилась! Я ничего не написала Зине по поводу её утраты¹. Да вы сами понимаете, что ни писать, ни говорить по этому поводу нельзя, вернее - можно, только потом, когда мы, наконец, встретимся и сможем крепко обнять, поцеловать друг друга. Всё это более чем горько, более чем обидно. Смерть - единственное непоправимое.

Живу я всё по-прежнему. Так же встаю в 5 ч. утра, в 6 выхожу на работу, перерыв от 12 до 1 ч., кончаем в 7. Прошла уже пора, странная пора белых ночей. Казалось, именно в такую пору библейский герой приказал солнцу остановиться - и всё замерло. Теперь - обычные летние ночи, тёмные и короткие. Лето-то уж кончается. Была как бы долгая весна, и сейчас же за ней — осень. Деревья, длинные наши «пирамидальные» берёзки, вот-вот пожелтеют, так и чувствуется, что уже последние дни стоят они в зелёном уборе. За это лето мне удалось три раза сходить в лес по ягоды. Ходили бригадами по 25 человек. Лес — не наш, почва — болотистая, ягоды — черника (разливанные моря, всё черно!), морошка, брусника, клюква. Но в лесу — тихо, как в церкви, и вспоминаются все леса, в которых я бывала. В которых мы бывали с мамой. В первый раз, что я попала в лес, — 12 часов на воздухе (впервые за три года!), я буквально заболела от непривычного простора, солнца, от необычности такой, по сути дела, привычной обстановки. Последующие два раза было просто очень приятно.

Т. В. Сланская перед арестом

О работе своей уже писала вам — работа легче, чище и приятней предыдущей. Сейчас работаю на производстве зубного порошка, пропахла мятой и вечно припудрена мелом и магнезией.

Окружающие люди относятся ко мне очень хорошо, хотя характер мой — не из приятных, м. б. именно потому хорошо и относятся. Я стала решительной, окончательно бескомпромиссной и, как всегда, твердо держусь «генеральной линии». И, представьте себе, меня слушаются. Есть у меня здесь приятельница², с к<отор>ой не расстаёмся со дня отъезда из Москвы. Она — совершенно исключительный человек и очень меня поддерживает морально. - Лилечка, Вы уже давно обещали мне прислать карточки. Сделайте это, если Вам не трудно. Видаете ли Мульку? Известно ли что про Серёжу, Асю, Андрея? Лиля, если паче чаяния будет какая-нб. оказия ко мне, пришлите мне, пожалуйста, верхнюю кофточку вязаную, просто кофточку вязаную, юбку и блузку, белья и чулки (всё это должно быть в моём сундуке) — да, и резинки, а то я обносилась окончательно. Хорошо бы ещё и платок, а то впереди такая холодная зима! Хотя вряд ли такая оказия представится.

Крепко обнимаю и целую вас обеих.

Ваша Аля

' В блокадном Ленинграде умерли от голода мать З.М. Ширкевич Ольга Васильевна и сестра Антонина Митрофановна, по дороге в эвакуацию - десятилетняя дочь Антонины Митрофановны Галя.

г Тамара Владимировна Сланская (1906-1994) - в 1925-1929 гг. была работником советского торгпредства в Париже. По возвращении в СССР жила в Ленинграде, работала в Совторгфлоте, училась на факультете иностранных языков Гос. педагогического института им. А.И. Герцена, пела в самодеятельности. Перед самым арестом была приглашена на роль Снегурочки в одноименной опере А.Н. Римского-Корсакова в Ленинградский Малый оперный театр. Арестована в тот же день, что и А.С., - 27 августа 1939 г. Во время следствия ее настойчиво расспрашивали о С.Я. Эфроне и его дочери, которых она не знала. А.С. расспрашивали о Сланской, пытаясь «сшить дело» о шпионской группе. Впервые они увидели друг друга, когда их отправляли из Бутырской тюрьмы на этап. Вместе проделали долгий, тяжелый путь к Севжелдорлагу, вместе устроились на соседних нарах в лагере на Княжпогосте. А.С. очень страдала от голода, и ТВ. находила возможность делить с нею свою пайку. В ней, маленькой, хрупкой, были непоказная сила, доброта и благородство. В лагере ее называли, как говорила при мне (Р.В.) А. Эфрон, «наша совесть».

Е.Я. Эфрон

21 августа 1942

Г.С. Эфрон. На обороте его рукой: *Чистополь,11-го сентября 1941г.*

Дорогая моя Лилечка, получила Ваши открытки от 8-го и 3-го VIII. Известие о том, что мамины рукописи целы, обрадовало меня невероятно. Не могу передать Вам, до какой степени благодарна Вам за них - и за неё. То, что Вы пишете мне о Мурзиле, меня не удивляет, хотя мне и кажется, что многое Вы преувеличиваете. Его письмо к Муле, пересланное мне, огорчило меня и удивило невероятной практичностью и расчётливостью, а также полнейшим отсутствием мамы, она как бы действительно умерла в нём! Но я Мурзила знаю давно и хорошо и знаю, что никто не способен забраться в самую глубину мальчишьей души. Ну, обо всём поговорим, когда, Бог даст, встретимся. Письма со стихами, о к<отор>ом Вы пишете, я не получила ещё.

У меня всё по-прежнему - работаю, здорова, рвусь ко всем вам. Чувствую, как вы измучены и устали, несмотря на самые оптимистические ваши письма. Слишком хорошо вас всех знаю, да и обстановку учитываю. Как мне хочется наконец увидеться с вами! - Пишет ли Нине Юз?

Крепко, крепко целую вас обеих.

Аля

Ракпас, 25 августа 1942

Дорогая Лилечка, дорогая Зинуша, получила вчера Лилину открытку, где она ещё раз подтверждает существование маминых рукописей и, хоть несколько слов, рассказывает о своей работе. Я очень рада, что вы мне пишете [часть текста утрачена] я соберу всех вас вместе, в один прекрасный день или вечер, тогда я действительно окажусь «дома». Я удивлена, что Лиля не получает моих писем, я пишу часто, хоть по несколько слов, хотя писать особенно нечего, всё убийственно по-прежнему, и, в общем, всё неплохо. Послезавтра будет ровно три года, что я в последний, действительно в последний раз видела маму'. Глупая, я с ней не попрощалась, в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. Вся эта история, пожалуй, ещё более неприятна, чем знаменитое «Падение дома Эшер» Эдгара По — помните? Это не По, это не Шекспир, это — просто жизнь. В общем-то, мой отъезд из дому — глупая случайность, и от этого ещё обиднее.

Ну, ладно. Здоровье мое неплохо, лучше, пожалуй, чем раньше. Первое время, первые месяцы, даже, в общем, первый год здесь, на Севере², мне было довольно тяжело в непривычной обстановке, после того уединения, в котором я находилась последние полтора года в Москве³. Я всё, всё время хворала, температурила и всё время работала. А теперь приспособилась, да и работа легче последние три месяца. Окружающие относятся хорошо. Бытовые условия вполне приличные, ибо наш комбинат — образцово-показательный. Но как-то скучно обо всём этом писать, хочется домой, вот и всё. Мне ещё тоскливее на душе, чем раньше, из-за того, что творится на свете, и полной невозможности именно сейчас работать продуктивно и быть полезной.