История всемирной литературы Т.1 - Страница 281
По мере распространения манихейской литературы в отдаленных странах Востока и Запада переднеазиатские легенды, из которых манихеи, как и другие религиозные секты, черпали содержание своих книг, попадали на новую почву и входили в качестве составной части в новую литературную традицию. Это случилось не только с отдельными легендами, но и с целыми книгами, с их теологическими и космогоническими концепциями. Так, одно из сочинений Мани, «Книга исполинов», дошедшая до нас в согдийских, уйгурских и коптских фрагментах, по-видимому, не что иное, как свободная обработка древнееврейской «Книги Еноха», с которой Мани был знаком по ее сирийской версии. Как это происходило и в христианской литературе, с манихейскими текстами перекочевывали в новые страны и неведомые им до этого литературные жанры и формы, в частности, стихотворные. Например, среди среднеазиатских манихейских фрагментов обнаружены так называемые «Псалмы Фомы» (манихейского апостола Мар Амо), структура строф которых, основанная на параллелизмах и повторах, подчиняется обычным законам семитической поэзии. Подобного же рода параллелизмы и повторы характеризуют стихи из «Живого евангелия», приписываемые самому Мани:
Я, ученик повинующийся,
родился в земле Вавилонской.
Я родился в земле Вавилонской
и у Истины врат оказался.
Я, ученик наставляющий,
ушел из земли Вавилонской.
Я ушел из земли Вавилонской,
чтобы кликнуть клич всему миру.
Но как ни сильны были унифицирующие тенденции в манихейской литературе, все же потребности пропаганды учения Мани среди народов с различными традициями обусловили достаточно широкое усвоение ею сказаний, мифов, верований и представлений, распространенных в тех странах, где развертывали свою деятельность манихейские миссионеры. Не поступаясь фундаментальными принципами, но сочетая догматический ригоризм с формальной гибкостью, манихейская литература проявила способность выступать по мере необходимости всякий раз в новой по видимости оболочке (языческой или христианской, мифологической или этической). Это приводило к тому, что почти каждая религия, с которой сталкивалось манихейство, склонна была рассматривать его как собственную ересь. Это выражалось также в том, что манихеи легко включали чужеземных богов в свой пантеон или отождествляли их с высшими существами или абстрактными принципами своей религии. В средневековых иранских рукописях персонажам оригинальных сочинений Мани, написанных по-сирийски, соответствуют иранские имена: Ахура Мазда вместо Прародителя, Митра вместо Животворного духа и т. д. В центральноазиатских фрагментах Мани нередко представлен как последнее воплощение Будды и упоминаются имена иных будд и боддхисаттв. То же касается литературных форм и жанров. В восточной Азии манихейские богословские трактаты часто принимали форму буддийских сутр, в Европе — греческих апологий или посланий.
Излюбленным жанром манихейской литературы была притча. Как правило, манихейские притчи или просто заимствованы из библейской литературы, или близки ей по духу и содержанию. Так, в одном из турфанских фрагментов рассказывается о богатом человеке, пригласившем к себе домой царя и его приближенных. Этот человек щедро угостил царя и придворных, но забыл в должное время зажечь светильники, и царь заподозрил его в злом умысле. Заметив, что царь переменился к нему, хозяин в страхе упал в обморок, и только тогда его слуги зажгли перед царем тысячу лампад. Царь понял, что хозяин невиновен, и, простив его, наградил подарком. В морали, добавленной к притче, объясняется, что хозяин, не засветивший светильники, — верующий мирянин, обычно склонный к легкомыслию и забвению своего долга; его слуги — добрые дела его; царь — сам Мани; придворные — избранники церкви и т. д. Подобная притча вполне могла бы быть включенной не в манихейскую проповедь, а в христианское Евангелие.
Но вот в согдийских манихейских текстах встречается притча иного характера: «Некогда был большой пруд, и в этом пруду жили три рыбы. Первая рыба была „однодумной“, вторая — „стодумной“, а третья — „тысячедумная“. Однажды пришел туда рыбак и забросил свой невод. Он поймал двух рыб „многодумных“, но не удалось ему поймать рыбу „однодумную“». Точно такая же притча содержится в ряде обработок индийской «Панчатантры», в арабской «Калиле и Димне» и, как многие иные вставные манихейские рассказы, непосредственно заимствована из фольклора тех народов, среди которых проповедовалось манихейское учение.
Поскольку манихеи, с одной стороны, обильно черпали мотивы, сюжеты и формы из местных фольклорных и литературных источников, а с другой — их общины и вместе с ними их тексты распространялись на огромном пространстве — от Атлантики до Тихого океана, многие исследователи склонны видеть в манихейской литературе тот канал, по которому циркулировали так называемые «бродячие» сюжеты и рассказы от Дальнего Востока до Европы. Конечно, манихейская литература была не единственным таким каналом и, может быть, даже не самым важным, но не следует забывать, что, например, легенда о Шакьямуни (Будде), которая лежит в основе византийской «Повести о Варлааме и Иоасафе», впервые была обнаружена в одном из манихейских азиатских текстов, или что, по свидетельству аль-Бируни, «Калила и Димна» была переведена с персидского на арабский Ибн аль-Мукаффой с тем, чтобы склонить ее читателей к манихейству.
Еще одной мировой религией, в рамках которой литература в начале I тыс. н. э. успешно преодолевала региональные и языковые границы и барьеры, был буддизм.
Первый период миссионерской деятельности буддистов падает на царствование Ашоки (268—231 гг. до н. э.). Согласно буддийским хроникам и наскальным эдиктам самого Ашоки, посланные им миссионеры побывали в Кашмире и на Гималаях, у греческих царей Египта, Сирии, Македонии, Эпира и Кирены, на Цейлоне (Шри Ланке) и в некоей стране Суварнабхуми, которую современные исследователи иногда отождествляют с Бирмой, а иногда с Юго-Восточной Азией в целом. Особенно значительными результаты их деятельности были на Цейлоне. Буддизм стал государственной религией острова, и с тех пор вся цейлонская цивилизация на долгий срок оказалась в прямой зависимости от его влияния.
В I в. до н. э., в правление цейлонского царя Ваттагамани, был, согласно преданию, записан на палийском языке буддийский священный канон «Типитака» и впоследствии на пали, а также на местном сингальском языке был составлен ряд важнейших философских, исторических и художественных текстов, почитаемых буддистами всех стран. При этом благодаря буддизму и принесенным вместе с ним языку и культуре средневековая литература Цейлона во многих отношениях может рассматриваться как одна из преемниц древнеиндийской.
Однако истинное превращение буддизма в мировую религию произошло спустя три столетия после царствования Ашоки и связано с двумя важнейшими событиями буддийской истории: внутренним — трансформацией северных школ буддизма в новое учение, махаяну, и внешним — созданием в I в. н. э. частично на Севере Индии, частично вне ее границ могущественной империи кушанов. Империя кушанов — вероятно, ветви кочевых племен-юэчжей — включала в себя обширные территории Восточного Туркестана, Афганистана, Бактрии, Кашмира и Пенджаба и лежала на главных торговых путях, связывавших Центральную Азию и Китай с Малой Азией, Египтом, Грецией и Римом. Идеология и образ жизни кушанских властителей носили универсалистский характер: на их монетах чеканились и греческие, и иранские, и индийские божества; один из самых знаменитых кушанских монархов — Канишка (прибл. конец I — начало II вв. н. э.) носил четыре царских титула: китайский («Сын Неба»), иранский («Царь царей»), индийский («Махараджа») и римский («Цезарь»); искусство кушанов, известное в истории под названием «искусство Гандхары», сочетало в себе, наряду с иранскими, греческие и индийские элементы. Поэтому, когда в I в. н. э. кушаны в качестве официальной религии приняли буддизм, возникли реальные предпосылки для экспансии этой религии и на Восток, и на Запад.