История с призраком - Страница 23

— Новый секретарь? Да. Но сегодня вечером, очевидно, на письма отвечать не надо. — Смех Фэксона углубил единодушие, так стремительно возникшее между собеседниками.

Его друг тоже рассмеялся.

— Миссис Калми сегодня завтракала у моего дядюшки, — объяснил он, — и говорила, что вы должны приехать. Но за семь часов миссис Калми забудет что угодно.

— Что ж, — философски заметил Фэксон, — полагаю, что отчасти поэтому ей и нужен секретарь. А я всегда могу переночевать в Нортриджской гостинице, — заключил он.

— Нет, не можете! На той неделе она сгорела дотла.

— Ну надо же, вот черт! — сказал Фэксон, однако юмористическая сторона дела дошла до него раньше, чем мысль о неизбежных неудобствах. Все последние годы его жизнь была чередой неловких положений, к которым приходилось безропотно приспосабливаться, и он научился прежде извлекать из них хотя бы малую толику развлечения и лишь затем искать практический выход. — Ну, тогда здесь наверняка найдется у кого устроиться.

— Зато вас это не устроит. Кроме того, Нортридж отсюда в трех милях, а наш дом — в противоположной стороне — немного ближе. — Сквозь сумрак Фэксон различил, что его друг сделал жест, намереваясь представиться. — Меня зовут Фрэнк Райнер, и я живу у дяди в Овердейле. Я встречаю двух его друзей, которые через несколько минут прибудут из Нью-Йорка. Если вы не против подождать их, то, не сомневаюсь, Овердейл подойдет вам больше Нортриджа. Мы приехали из города всего на несколько дней, но дом всегда готов к приему толпы гостей.

— Но ваш дядюшка… — только и смог возразить Фэксон со странным чувством, что, как бы он ни был смущен, дальнейшие слова его невидимого друга развеют это смущение словно по волшебству.

— Ах, мой дядюшка — сами увидите! Я за него ручаюсь! Осмелюсь предположить, что вы о нем уже слышали — это Джон Лавингтон.

Джон Лавингтон! Едва ли можно было всерьез предполагать, будто кто-то о нем не слышал. Даже с такого незаметного наблюдательного поста, как должность секретаря миссис Калми, пропустить слухи о Джоне Лавингтоне, его деньгах, его картинах, его политическом влиянии, его благотворительной деятельности и его гостеприимстве было невозможно — как невозможно не расслышать гул водопада в безлюдных горах. Можно даже сказать, что единственным местом, где на Джона Лавингтона никто не ожидал наткнуться, было то безлюдье, которое сейчас окружало собеседников, по крайней мере в этот час величайшей его пустынности. Но как это было похоже на блистательно вездесущего Джона Лавингтона — и здесь обвести всех вокруг пальца.

— Да-да, я слышал о вашем дяде.

— Так вы ведь поедете с нами, правда? Ждать осталось всего пять минут, — настаивал юный Райнер тоном, который рассеивал все сомнения, попросту игнорируя их; и Фэксон сам не заметил, как принял приглашение так же легко, как оно было сделано.

Нью-йоркский поезд опоздал, и ждать его пришлось не пять минут, а все пятнадцать; и пока друзья расхаживали по обледенелой платформе, Фэксон начал понимать, почему ему показалось, что согласиться на предложение нового знакомого — естественнее некуда. Это произошло потому, что Фрэнк Райнер относился к числу тех счастливчиков, которые упрощают человеческое общение, излучая уверенность и добродушие. Фэксон заметил, что юноша добивается этого впечатления, не опираясь ни на какие дарования, кроме молодости, и не прибегая ни к каким ухищрениям, кроме искренности; а эти качества раскрывались в улыбке настолько обаятельной, что Фэксон, как никогда прежде, ощутил, чего может достичь природа, если ей вздумается привести внешность в соответствие с нравом.

Фэксон узнал, что молодой человек — единственный племянник и подопечный Джона Лавингтона, с которым и поселился после смерти матушки — сестры великого человека. Мистер Лавингтон, по словам Райнера, был для него «душа-человек» («Правда, понимаете, он со всеми такой»), а положение юноши, кажется, полностью соответствовало его характеру. Судя по всему, единственной тенью, омрачавшей его существование, была та самая телесная слабость, которую уже отметил Фэксон. Здоровье юного Райнера подтачивала чахотка, и болезнь уже зашла настолько далеко, что, по мнению самых известных светил, ссылка в Аризону или Нью-Мексико была неизбежна.

— Но дядюшка, к счастью, не стал паковать мне чемоданы, как поступило бы на его месте большинство, — он захотел выслушать другое мнение. Чье? А одного страшно умного типа, молодого доктора с прорвой новых идей, который просто посмеялся над затеей с моим отъездом и сказал, что мне будет совсем неплохо и в Нью-Йорке, если только я не буду злоупотреблять зваными обедами и время от времени стану кататься в Нортридж подышать свежим воздухом. Так что в ссылку я не поехал только благодаря дядиным стараниям, — а с тех пор как этот новый эскулап меня успокоил, я чувствую себя в сто раз лучше.

Затем юный Райнер признался, что обожает званые обеды, танцы и прочие подобные развлечения; и, слушая его, Фэксон не мог не подумать, что врач, который не стал полностью лишать больного этих удовольствий, был, вероятно, более тонким психологом, чем его маститые коллеги.

— Все равно вам следует беречься, знаете ли. — Заботливость сродни братской, которая заставила Фэксона произнести эти слова, побудила его также деликатно поддержать Фрэнка Райнера под локоть.

Тот в ответ на это движение пожал Фэксону руку.

— О, конечно, я страшно, страшно осторожен! К тому же за мной бдительно присматривает дядюшка!

— Но если дядюшка так за вами присматривает, как ему нравится то, что вы дышите ледяным воздухом в этой сибирской глуши?

Райнер небрежным жестом поднял меховой воротник.

— Холод мне не навредит, дело ведь не в этом.

— И не в танцах и обедах? А в чем тогда? — добродушно настаивал Фэксон, на что его спутник со смехом отвечал:

— Знаете, дядя говорит, самое вредное — это скука; и я склонен с ним согласиться!

Смех вызвал у Райнера приступ кашля; ему стало так трудно дышать, что Фэксон, по-прежнему держа друга под локоть, поспешно увел его с открытого воздуха в нетопленый зал ожидания.

Юный Райнер рухнул на скамью у стены и стянул меховую перчатку, чтобы достать платок. Он отшвырнул шапку и провел платком по лбу, совершенно белому и покрытому испариной, хотя щеки юноши по-прежнему сохраняли здоровый румянец. Но взгляд Фэксона приковала рука, которую обнажил Райнер, — такая тонкая, такая бескровная, такая истощенная, такая старческая на фоне лба, которого она коснулась.

«Как странно — здоровое лицо и умирающие руки», — подумал секретарь; он даже пожалел, что юный Райнер снял перчатку.

Свисток скорого поезда поднял молодых людей на ноги, и в следующий миг на платформу прямо в ночной мороз вышли два укутанных в меха господина. Фрэнк Райнер представил их как мистера Грисбена и мистера Болча, и, пока их багаж грузили во вторые сани, Фэксон при свете качавшегося фонаря разглядел, что это два седовласых пожилых человека, по виду обычные преуспевающие дельцы.

Они приветствовали племянника хозяина с дружеской непосредственностью, и мистер Грисбен, судя по всему, говоривший за обоих, завершил свою речь сердечным «И еще долгих-долгих лет, мой дорогой мальчик!», из чего Фэксон заключил, что их прибытие связано с какой-то годовщиной. Но расспросить подробнее он не смог, поскольку ему отвели место рядом с кучером, тогда как Фрэнк Райнер с дядиными гостями сел в сани.

Стремительная езда (лошади оказались именно такими, какими и должен был владеть Джон Лавингтон) привела их к высоким воротам, освещенной сторожке и аллее, снег на которой был укатан до мраморной твердости. В конце аллеи маячил длинный дом, основная его часть была темной, но одно крыло распространяло гостеприимные лучи; и в следующий миг Фэксон оказался захвачен чередой впечатлений: тепло и свет, оранжерейные растения, торопливые слуги, обширный пышный холл, обшитый дубом и похожий на театральную декорацию, и в нездешней дали посреди него — маленький человечек, подобающе одетый, заурядно выглядевший и ничуть не похожий на тот довольно яркий образ, который был связан у Фэксона с именем Джона Лавингтона.