История Петербурга в городском анекдоте - Страница 18

Отдал должное Карамзину и городской фольклор, присвоив ему почетный титул «граф истории». Сейчас это «звание» знаменитого историка звучит для нашего слуха привычно, чего нельзя было сказать о петербуржцах XVIII в. К нему надо было привыкнуть. Для этого должно было пройти какое-то время. Если верить фольклору, все началось, как это часто бывает, с анекдота, передававшегося из уст в уста в читающем Петербурге:

Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге:

– Если меня не примут, то запиши меня.

Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина нет дома, Карамзин спросил его:

– А записал ли ты меня?

– Записал.

– А что же ты записал?

– Карамзин – граф истории.

К тому времени начал складываться знаменитый пушкинский круг. В этот круг входили приятели, товарищи, знакомые, друзья, недруги, то есть все те, кто так или иначе сталкивался в своей жизни с поэтом. Многие из них остались в совокупной памяти поколений исключительно благодаря этому обстоятельству. О некоторых мы уже знаем. С другими еще встретимся. Этот круг был велик. Он поражал своим сословным разнообразием. Это были императоры и офицерские денщики, писатели и салонные завсегдатаи, актеры и профессиональные картежники, министерские чиновники и великосветские сановники, дамы полусвета и жены вельможных аристократов. Многие из этих людей были любимцами городского фольклора.

Товарищем Пушкина по писательскому цеху бы знаменитый баснописец и драматург Иван Андреевич Крылов. Впервые в Петербург Крылов приехал из Твери в 1782 г. Служил чиновником в Казенной палате и Горной экспедиции. Затем надолго оставил службу и занялся литературным трудом. Издавал журналы «Почта духов», «Зритель», «Санкт-Петербургский Меркурий». Писал пьесы, которые одно время не сходили с подмостков петербургских театров. Но прославился своими баснями, за что в народе заслужил прозвище «Российский Эзоп». В основном это были вольные переводы басен Эзопа и Лафонтена. Но все они непосредственно откликались на конкретные события русской истории и потому отличались исключительной актуальностью.

В характеристике, выданной ему петербургским городским фольклором, Крылов выглядит мудрым и умным «дедушкой», к известной лености, некоторой неопрятности и неумеренному аппетиту которого друзья относились со снисходительной терпимостью и добродушием.

Раз Крылов шел по Невскому проспекту, что было редкостью, и встретил императора Николая I, который, увидев его издали, закричал:

– Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? Встречаю тебя на Невском. Куда идешь? Что же это, Крылов, мы так давно с тобой не виделись.

– Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся.

Несколько молодых повес, прогуливаясь однажды в Летнем саду, встретились со знаменитым Крыловым, и один из них, смеясь, сказал:

– Вот идет на нас туча.

– Да, – возразил баснописец, проходя мимо них, – поэтому и лягушки расквакались.

После долгой и мучительной болезни – на ноге была рожа и мешала ему ходить – Крылов с трудом вышел на прогулку по Невскому проспекту. А в это время мимо в карете проезжал его знакомый и, не останавливаясь, прокричал:

– А что, рожа прошла?

– Проехала, – вслед ему сказал Крылов.

Смерть Крылова болью отозвалась не только в избранном литературном сообществе, но и в простом народе. Фольклор на это печальное событие отозвался немедленно.

Кукольник шел за гробом Крылова. К нему подошел прилично одетый господин с орденом.

– Позвольте узнать, кого хоронят?

– Министра народного просвещения, – сказал Кукольник.

– Как? Возможно ли? Разве граф Уваров скончался?

– Это не Уваров, а Иван Андреевич Крылов.

Господин посмотрел на Кукольника и заметил ему:

– Крылов был баснописец, а Уваров – министр.

– Это их просто смешивают: настоящим министром народного просвещения был Крылов, а Уваров писал басни в своих отчетах, – ответил Кукольник.

Притчей во языцех всего Петербурга был известный стихотворец, член Российской академии и общества «Беседы любителей русского слова», сенатор и действительный тайный советник, граф Дмитрий Иванович Хвостов. Случайных встреч с ним искренне боялись, а бывая в районе Сергиевской улицы (ныне – улица Чайковского), где проживал Хвостов, торопливо оглядывались по сторонам, нет ли поблизости знаменитой голубой кареты графа. Хвостов писал стихи. Но это был графоман в полном смысле этого слова. Его страсть к сочинению стихов уступала разве что страсти читать эти стихи каждому встречному. Он мог декламировать их у себя в доме, на так называемых литературных чтениях, на улице, встретив случайного знакомого, в коридорах Сената, во время коротких перерывов в работе. Он читал, позабыв о времени и погоде, совершенно не считаясь с желаниями несчастного слушателя. Покоя не было и домашним. В обязанности его секретарей входило обязательное утреннее слушанье его стихов. Говорят, секретари у него менялись не реже одного раза в год только потому, что мало кто мог выдержать это унылое чтение.

О Хвостове рассказывали анекдоты, которые могли оскорбить любого, однако на него самого они не действовали. Он искренне верил в свой «неувядающий гений» и называл себя «наперсником муз» и «мудролюбцем». Впрочем, было еще одно обстоятельство, которым гордился Хвостов. Он был женат на племяннице Александра Васильевича Суворова и никогда не забывал при случае этим похвастаться. Чаще всего это, что называется, выходило ему боком.

Хвостов сказал:

– Суворов мне родня, и я стихи плету.

– Полная биография в нескольких словах, – заметил Блудов, – тут в одном стихе все, чем гордиться может и стыдиться должен.

Мнение Хвостова о самом себе чаще всего не совпадало с мнением о нем окружающих. Неисправимого стихоплета называли не иначе как «Графов», производя это прозвище не от «графа», но от «графомана».

На старости Хвостов так ослабел, что его в порядочных домах перестали принимать, потому что он во время беседы, сам того не чувствуя, мочился под себя и пачкал кресла. По этому случаю Соболевский, а может быть, и Пушкин сказал:

С некоторыми оговорками в пушкинский круг можно включить и Михаила Юрьевича Лермонтова, хотя формально с Пушкиным он знаком не был. Скорее всего, просто не успел. Сложись жизнь Пушкина, да и самого Лермонтова, иначе, и можно не сомневаться, что встреча двух поэтов могла состояться.

Петербургский городской анекдот при жизни Лермонтова обошел его своим вниманием. Во всяком случае, мы не знаем ни одного анекдота о нем. И если бы не такое удивительное явление городской культуры, как современный детский, или школьный, фольклор, то фамилия Лермонтова вообще выпала бы из нашего повествования. К феномену школьного фольклора мы еще обратимся, а пока напомним, что в анекдоте использован известный факт лермонтовской биографии: с детства его воспитывала бабушка.

Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге.

Мы уже говорили, что в пушкинский круг попали не только его друзья и доброжелатели. Среди литературных противников Пушкина особое место занимают широко известные по кличке Братья-разбойники журналисты и писатели Николай Иванович Греч и Фаддей Венедиктович Булгарин. Происхождение коллективного прозвища двух журналистов и издателей фольклорная традиция связывает с Пушкиным. Будто бы однажды на одном обеде, увидев цензора Семенова, сидящего между Гречем и Булгариным, Пушкин воскликнул: «Ты, Семенов, точно Христос на Голгофе». Известно, что по обе стороны креста, на котором был распят Иисус Христос, стояли еще два креста с казненными на них разбойниками. Вторая их кличка среди петербургских литераторов была Грачи-разбойники. Она основана на созвучии названия птицы и фамилии одного из этих одиозных друзей.