ИСТОРИЯ ОМАРА ХАЙЯМА, рассказанная им самим - Страница 16

Саида была такой же юной, как и царевна Туркан времен наших встреч, и напоминала мне ее своей неутомимостью в любви. Временами мне казалось, что я держу в своих руках царицу Туркан,- таким же безудержным был покрывавший меня водопад ласк и поцелуев. Я, как и там, на берегу Аму, был более сдержан, и мои ласки и проявления моей страсти Саида ценила превыше всего, что для меня было ново, так как царевна Туркан, как мне казалось, и вовсе меня не замечала – я в ее руках был сладкой игрушкой, доставлявшей ей неисчерпаемые удовольствия. Только запах Саиды был другим, приятным, но другим, не тем, который мне хотелось ощутить. Тот запах – запах юной Туркан – был, вероятно, запахом моей юности, и он навсегда остался там, где расцвела наша любовь. Признав необратимость времени, я даже теперь, прочитав великую книгу господина нашего Сулаймана ибн-Дауда, не мог принять необратимость счастья и смириться с этой утратой. Может быть, я ожидал, что мне еще когда-нибудь вернет мою радость воспетый Рудаки ветер Мульяна, преодолев горы и пустыни, отделяющие меня сегодня от тихой камышовой заводи на границе Мавераннахра?

В таком относительном покое прошли еще несколько лет моей жизни.

Я очень долго учился ценить мгновения, а в Саиду это понимание, казалось, было заложено Творцом, и я любовался ею, переполнявшей ее радостью жизни. Я ее почти любил. Во всяком случае, в моем сердце она заняла один из пустовавших до ее появления уголков. Впрочем, я никогда не наблюдал за ней тайком. Может быть, я просто боялся увидеть ее наедине с собой; боялся того, что, оставаясь одна, она сбрасывает свой приветливый и радостный облик, как ненужную одежду, и остается такой, какой ее не знает никто, и в том числе я, ласкающий ее и ласкаемый ею.

И все-таки мне пришлось увидеть ее печаль: однажды в мои ворота постучался измученный долгой дорогой путник, который сообщил, что он прибыл с караваном из Хамадана и что его просили сообщить Саиде о том, что ее мать и отец при смерти. Саида почернела от этой вести, и я подумал о том, что передо мной не наложница, а человек, нуждающийся в помощи. Я же к тому времени уже более десяти лет безвыездно жил в Исфахане, и мне захотелось вновь подышать горячим ветром пустынь и повидать красоты незнакомых мест. В Хамадане же мне хотелось побывать на могиле Учителя, потому что не было в целом мире до сих пор более важного для меня человека.

Когда я объявил Саиде о предстоящей поездке, в ее безжизненных глазах снова загорелся огонек. И через несколько дней мы с ней и с одним из моих слуг уже двигались к северу в составе большого каравана. Наши с Саидой верблюды шли рядом, и я время от времени ловил ее благодарный взгляд.

Ее отца и мать мы застали в живых, но отец умер на следующий день после нашего приезда, а мать уже заметно шла на поправку. С ними мы нашли одного из сыновей их хозяина, который ухаживал за ними, как за близкой родней. От моего взора не укрылись взгляды, которыми обменялись Саида и Махмуд – так звали хозяйского сына. Я ощутил в них любовь, усиленную разлукой.

Мне пришлось исполнить некоторые обязанности врача, хоть я, в отличие от Учителя, не любил медицины. Я пощупал лоб больной, посчитал пульс и пришел к выводу, что состояние ее удовлетворительное и будет непременно улучшаться. Когда я это говорил, Саида и Махмуд стояли рядом, и я увидел, что они – великолепная пара. Я подумал, что, если через день-два мы с Саидой покинем Хамадан, и на этот раз, возможно, навсегда, во взгляде Саиды, даже охваченной любовной страстью, я буду всегда видеть отражение Махмуда.

На следующий день я посетил могилу Учителя и долго советовался с ним обо всем, к чему была небезразлична моя душа, и, конечно, о Саиде. И я получил ответы. Один из них я вечером сообщил Саиде: я освобождал ее, награждал за годы, проведенные со мной, и оставлял ее здесь, чтобы она могла помочь матери вернуть здоровье и прожить возле нее отведенные ей Аллахом дни. О Махмуде не было сказано ни слова, но в глазах Саиды я прочитал и эту надежду, хотя мне казалось до этого, что она не подвержена таким бесполезным чарам. Что ж, я сам однажды сказал о том, что научить добру людей свободных – прекраснее, чем волю дать рабам. Свой поступок я посчитал для Саиды уроком добра.

Итак, в Исфахан я уже возвращался один, пристав к небольшому каравану, в планах которого была остановка в небольшом городке Нехавенде. Это было симпатичное селение, но у меня с первых же минут пребывания в нем возникло ощущение присутствия какой-то опасной тайны. В речах людей была двусмысленность, фразы не договаривались до конца, но постоялый двор был достаточно благоустроенным, а прислуга – внимательной, и мое беспокойство улеглось. Отход каравана был назначен на полдень следующего дня, и я, встав на рассвете, решил побродить по окрестностям городка. Однако когда я вышел на его окраину, меня взял в кольцо отряд незнакомых людей, мне подвели лошадь и очень вежливо попросили следовать вместе с ними в том направлении, которое мне будет указано. Наш поход продолжался целый день, и я был вконец измучен этой верховой ездой, от которой я давно отвык. Мы остановились на ночлег в предгорьях в местности, напоминавшей военный лагерь, охранявшийся несколькими группами молодых всадников. На мои обращения и к ним, и к моим спутникам следовали почтительно-уклончивые односложные ответы, а поутру наш отряд опять тронулся в путь.

В дороге я размышлял о том, что ходившие в последнее время в столице слухи о существовании в царстве Малик-шаха неких бандитских групп, контролировавших целые территории, как я мог теперь судить, имели вполне реальные основания. Однако я был спокоен: я не считал себя бессмертным и твердо знал, что сроки моей жизни определяет Аллах, да и обращение со мной было, как я уже сказал, весьма уважительным. Единственным, вызывавшим мое недоумение, был вопрос: зачем бандитам нужен ученый? Разве что им потребовался гороскоп. Но, на мой взгляд, им и без всякого гороскопа должно было быть ясно, что их ожидает гибель.

Дорога становилась круче, и наконец мы въехали в ворота крепости, стены которой местами соприкасались с отвесными скалами, уходящими ввысь, а местами располагались над обрывом. Мне помогли слезть с коня. Затем меня проводили в богато убранную комнату, где на низком столике стояли фрукты, шербет, вино в кувшинах и халва. Я так увлекся созерцанием горной страны, вид на которую открывался из единственного окна в этой комнате, что не заметил и не услышал, как в одной из стен бесшумно открылась потайная дверь и оттуда вышел, пригнувшись, высокий человек.

– Ну, здравствуй, брат мой! – раздался его голос, показавшийся мне очень громким в царившей здесь тишине.

И я с удивлением узнал в подходившем ко мне субъекте в одежде хаджи42 и шейха-ученого – в зеленом халате и огромной чалме – своего соученика по медресе в Нишапуре Хасана Саббаха. Особенно поразило меня его одеяние, я-то хорошо знал, что из всего Корана он за несколько лет ученичества сумел запомнить только Фатиху43, да и ее не мог произнести с первого раза.

– Мир и благословение Аллаха тебе, Хасан! Но почему ты носишь не свою одежду? Ведь сколько я тебя знаю, ты был воином, а не ученым-шейхом! – спокойно спросил я.

– Тем боям, которые веду сейчас я, более приличествует именно эта одежда. Я ведь сражаюсь за то, чтобы за мной, вняв уговорам или от страха, пошли люди, много людей! – ответил Хасан и добавил: – Идем, я тебе кое-что покажу!

Мы вышли во двор крепости. За площадкой, по которой ходили оседланные и неоседланные кони, Хасан жестом показал, что мы должны пройти дальше – туда, где за ажурной оградой виднелась зелень сада. Сад этот меня поразил, и моя услужливая память вынесла на поверхность мысли поэтические строки Корана, и я стал произносить их тихим голосом:

А тому, кто боится сана Господа своего,- два сада,

Обладающие ветвями.

В них два источника протекают.

В них – из всяких плодов два сорта.

Опираясь на ложа, подкладка которых из