История моей возлюбленной или Винтовая лестница - Страница 10

Вся эта история с днем рождения (одна из многих историй, включенных в мое повествование) настолько вышибала почву из-под ног первоначальных поклонников Ирочки (прежде всего из-под моих и Глеба Карелина), что на время наша королева парадоксально исчезла из круга моих ежедневных интересов. Я ее насильственно забыл. Наверняка, Глеб чувствовал нечто похожее. Во всяком случае, я не звонил ни Ирочке, ни Васе Рубинштейну и не знал, что происходит вокруг березового гриба — чаги. Однажды через два-три месяца после Ирочкиных именин позвонил Рубинштейн и сказал, что как будто бы чага действует благотворно на тещину опухоль, и появилась надежда. Самое интересное, по словам Васи, было то, что Римма и Ирочка крепко подружились, что с одной стороны восстановило Васины отношения с женой и дочкой Асенькой, а с другой — сделало двусмысленной или даже бессмысленной модель его прежних отношений с Ирочкой. Как будто бы Римма заняла его место или хуже того, стала первой среди Ирочкиного окружения.

Впоследствии мне удалось реконструировать месяцы жизни без Ирочки. Я имею в виду без физического присутствия Ирочки в моей ежедневной рутине. Во всем остальном, то есть в моих снах и моих дневных миражах она не переставала присутствовать. Почему я сам по себе отошел от нее на длительное время? Впервые добровольно отошел надолго? Думал излечиться от нее как от хронической болезни? Ирочка была для меня наркотиком. Если считать пристрастие к наркотикам болезнью, то правда, хотел. Но ведь наркотическая нирвана влюбленности — это наслаждение. Зачем же лечиться от тяги к наслаждению?!

По ходатайству издательства «Художественная литература», с которым я продолжал сотрудничать как поэт-переводчик, мне провели телефон. Но я не звонил Ирочке, и она не звонила мне. Так что все сведения, изложенные в этом куске повествования, вернее, реконструкция общей картины ее жизни в эти месяцы почерпнута из кусков воспоминаний, принадлежащих разным источникам. Больше всего сведений я получил от Васи Рубинштейна, который вместе с Риммой постоянно общался с Ирочкой. И, как ни странно, от Рогова, который не обманул и ввел меня при помощи своей мамаши в московское издательство. Именно Рогов в соавторстве с профессором Князевым и при участии Ирочки создал проект «Чага».

Профессор Федор Николаевич Князев вместе с московским экономистом Вадимом Алексеевичем Роговым выбили деньги в Министерстве лесной и бумажной промышленности, в состав которого входила Лесная академия. Директором академии был отец Ирочки. По нынешним временам это называется грант. А в те далекие времена заматерелой Совдепии деньги эти могли называться, скажем, капитальным вложением, дотацией и т. п. Своего рода экономическим экспериментом, теоретическую основу которого составляла гипотеза Вадима Алексеевича Рогова о развитии прикладных лабораторий и предприятий, потребляющих побочные продукты ведущих народных индустрий. Так что профессор Князев и экономист Рогов получили деньги под развитие экспериментальной фармацевтической лаборатории, в одну из первейших задач которой входила добыча березового гриба — чаги, получение из него концентрата и широкая проверка лечебной силы чаги на белых мышах, зараженных раком, и затем — на больных людях. Клинические испытания на большой группе раковых больных предполагалось проводить в Институте онкологии на Березовой аллее Каменного острова города Ленинграда.

Кому как не Ирочке было возглавить новую лабораторию? Она отработала положенные два года в глубинке (Бокситогорск) на должности терапевта и обнаружила, что быть участковым терапевтом или даже больничным ординатором не хочет. Кто как не Ирочка был создан для организации будущей лаборатории!? Эта идея пришла в голову Федору Николаевичу, который поделился мыслями с Ксенией Арнольдовной. «Да, идея прекрасная, — одобрила жена. — Кто, как не родной отец и, к тому же, директор, придумает и организует?» Первой реакцией Ирочки было чувство удовлетворения, а второй — полное отрицание. Анархистка и футуристка (как ей казалось), Ирочка ненавидела всякого рода администрирование, то есть насилие над чьей-то волей, хотя бы для пользы дела. Она совершенно по-другому собиралась распорядиться своей свободой, обретенной после ссылки в Бокситогорск. Она хотела заниматься наукой, но художественной наукой, оптимистической, находящейся на грани со спортом, балетом, изобразительным искусством. Она была начитанной молодой женщиной с воображением и эрудицией, полученными из чтения русской, и, преимущественно, англоязычной литературы, и представляла себе разницу между ежедневным кропотливым трудом в лаборатории и приятной жизнью врача спортивной медицины с тренировками на зеленых просторах стадионов или на морском берегу во время лагерных сборов команды, которую она будет опекать. При этом само собой предполагался сбор материалов по профилактике травм или инфекций у спортсменов, чтобы эти наблюдения через несколько лет стали базой статистических данных для диссертации. Или, скажем, не менее романтическая тема: предотвращение травм у артистов балета. Или — как высшая, но достижимая мечта — защита диссертации на тему: «Воспроизведение анатомических деталей человеческого тела в живописи итальянских мастеров».

Ирочка даже перестала звонить родителям, так обиделась на мизерное предложение стать заведующей лабораторией древесных грибов. И это при ее мечтах, красоте и таланте! Она сама начала поиски аспирантуры. Фантазии написать диссертацию на грани искусства и медицины отпали сразу же. Ни одна из медицинских кафедр этой темой не интересовалась, никакая аспирантура под такой проект не могла быть открыта. А вот в институте физкультуры и на кафедрах физиотерапии нескольких медицинских институтов (их было три в Ленинграде) предотвращение и лечение последствий травм было традиционной темой диссертаций. Ей предлагали заполнить и оставить анкеты в отделах кадров. Однако вскоре оказывалось, что все аспирантские места были заняты, а новых открывать не предполагалось. Когда же Ирочка, расстроенная и разочарованная полным расхождением своих надежд и реальности, приехала поплакать на груди у матери, Ксения Арнольдовна напомнила дочери, что кадровики с ухватками чекистов-археологов мгновенно докапываются до материнской девичьей фамилии: Каган.

Оставалась экспериментальная фармацевтическая лаборатория при Лесной академии.

Странно, что при территориальной близости моего дома к химическому корпусу Лесной академии, я ни разу не столкнулся с Ирочкой. Вспоминается, что я иногда прогуливался в академическом парке. Иначе и быть не могло. Приходилось выветривать алкогольные пары, распиравшие мою черепную коробку. Как неточно сказано кем-то во времена окостенения русского языка — черепную коробку! Скорее, амфору (горлом вниз). Вот они — голова и шея. Эллипсоидное костяное вместилище мозга на шее-подставке. В те дни, когда у меня не было уроков в школе, я посвящал себя работе над переводами и сочинением собственных стихов. Проснувшись около двенадцати-часу дня, я прогуливался по Лесотехническому парку, но ни разу не сталкивался с Ирочкой. Кофе, яичницу, батон с маслом я проглатывал с невероятной скоростью и брался за переводы. Слава богу, я укладывался в бюджет, преодолев 50–60 строк за день, и со спокойной совестью садился за сочинение собственных текстов. Я даже позволял себе иногда вставать из-за «Олимпии» и смотреть в окно, окаймленное березой и черемухой. Это окно было визави химического корпуса, где, как оказалось, начиналась жизнь Ирочкиной лаборатории, о которой я почти ничего не знал. Хотя мы и перезванивались иногда с Глебушкой, но дружно обходили тему Ирочки Князевой. Щадили друг друга? Стыдились своей замершей любви?

Вот мое окно, закрытое, замазанное и заклеенное на зиму и распахнутое летом. За окном Новосельцевская улица, а за ней высокий забор, составленный из чугунных пик. Старинного литья тяжелые ворота, всегда заперты на цепь с замком. Чугунная калитка. Между моим окном и забором Лесной академии оставалось пространство травы (весной, летом и осенью) или снега (зимой). Над травой или снегом стояли дубы. Четыре или пять старинных дуба. По окружности желтели каменные строения, отштукатуренные, покрашенные в желтушный цвет и похожие, как близнецы, друг на друга. В одном из них я жил в то время. Посреди желтушных строений до революции стояла церковь (снесена до последнего кирпича). Я каждый день видел дубы, желтушные кирпичные дома и чугунный забор, за которым стоял лабораторный корпус. Новосельцевская улица проходила под моим окном, отсекая химический корпус, в котором находилась Ирочкина лаборатория, о существовании которой я мало что знал.