История Фэндома (КЛФ - 9) - Страница 3
Корр.: Как вы пишете: сразу, то есть пошел рассказ и пишется или процесс осмысления идет трудно?
С. Логинов: — Детей рожать всегда трудно. Каждый автор пишет по-своему. Я до сих пор не могу понять, как задумывается вещь, откуда все берется? Только что ничего не было и вдруг зацепило. Может зацепить с одной фразы, имени, названия рассказа, но это бывает редко, обычно название рассказа появляется последним. Иногда начинается с идеи, но тоже редко И вдруг обвал, внутри появляются образы, люди, которые принимаются, перебивая друг друга, что-то говорить, кричать, действовать, делать. В это время я ничего не пишу, а рассказ зреет. Потом он созревает, но я все еще ничего не пишу, начинаю его обкатывать. Я его рассказываю себе самому десятки раз с различными вариациями, иногда меняя замысел на противоположный первому. Обкатываю диалоги, появляются ключевые фразы, самые главные, которые запоминаю до последнего слова. И все это время ни строчки не ложится на бумагу. Держать роман таким образом в голове невозможно, поэтому я и не пишу романов. Мои произведения — максимум три авторских листа. Когда рассказ полностью закончен, начинается процесс перекладывания его на бумагу.
Корр.: — Существует мнение, что поколение, которому сейчас 40–45 лет, писало в основном "в стол", то есть без надежды на печатание. А сейчас появилась возможность публиковаться, и они все это начали публиковать. Что вы можете сказать по этому поводу? Вы сами тоже писали "в стол" или с надеждой, что все будет опубликовано?
С. Логинов: — Я всю жизнь писал только то, что мне было интересно. На заказ мною написана пара очерков, и хотя эти очерки не хуже и не лучше других, мне почему-то стыдно их видеть. Видимо, потому, что не душа заболела это написать, а меня попросили, так как считали, что я смогу справиться с этой темой. И я смог, и это опубликовали. Сейчас я пишу то, что мне действительно по-настоящему интересно. А вот когда вещь закончена, перешла на бумагу, когда ее перепечатываешь по ГОСТу, то начинаешь думать: кому эта вещь может подойти? Где есть шанс напечататься? И, конечно, предпринимаешь попытки опубликовать ее. Первый рассказ мой был опубликован в 75-м году — журнальная публикация, второй в 81-м. Шесть лет перерыва! Но эти шесть лет я активно работал, и многое из того, что было написано тогда, в последние два года увидело свет. Так как писал я тогда в стол? Нет, конечно. Я предлагал рукописи, но время было такое, что они не проходили.
Корр.: — Сейчас пошла волна переводной и советской фантастики. Как вы оцениваете это: качественным или количественным скачком?
С. Логинов: — Этот поток тяжело оценивать, так как взметнулся-то поток серости. Серость писать легко.
Малышев, например, я не знаю, как он работает, но пишет много. Я ткнулся в его тексты и "духом возмутился, зачем читать учился". Такие вещи гнать можно погонными метрами. И вот эта-то "погонная" литература и делает мгновенный количественный скачок, как только появляется возможность ее опубликовать и заработать деньги. В эпоху гонений она не получила такого развития. Тогда тоже писали плохие вещи, но они писались убежденными графоманами, мучениками "от литературы", которых хотя и очень жаль, но тем не менее надо гнать, ибо они опасны. Они что-то вроде заразного больного, которого жалко, но во времена моего любимого средневековья ему надевали белый балахон, давали колокольчик, чтобы все слышали, что идет прокаженный.
Что касается хорошей литературы, то здесь застой сыграл тоже свою определенную роль. Немногие обладают способностью активно и плодотворно работать без заметных надежд на публикацию. Я знал, и знаю многих людей, которые делали неплохую вещь, а ее не публиковали. Эти писатели думали, что в произведении что-то не то, садились и переделывали второй, третий, пятый, седьмой раз. Да и материальный фактор не нужно сбрасывать со счета. Немногие находили в себе силы уйти в сторожа или еще куда-нибудь, где можно писать. Подавляющее большинство сидело на инженерных должностях, отбывало трудовую повинность, чаще всего ничего не делая. Я сам тому живой пример. Лет семь я убил на сидение по разным конторам, а писать мог в редкие утренние или вечерние часы. Тогда дневная продукция такого писателя выражается в 2–3 строчках и запас рукописей был очень небогат. Лев Толстой написал 80 томов, но он был графом, и ему не приходилось заботиться об обеде. В результате у меня к 40 годам, когда тот же Лев Толстой уже имел 120 листов "Войны и мира", было написано листов сорок. В том же самом положении находятся и все мои сверстники.
Корр.: — Сейчас никто не давит на творческих людей, но шедевров что-то не видно. Что вы об этой стороне вопроса думаете?
С. Логинов: — Хорошие произведения появляются в такой же пропорции, что и раньше. Внешнее давление не играет никакой роли. За застойные годы накопились какие-то произведения. Мало, но накопились. И сейчас они все сразу выброшены в свет. Мы в один год получили представление о том, что было сделано за последние 20 лет, а за один год такой волны не получить. Испытание удачей более опасно, чем испытание тяготами. Некоторые его не выдержали, но подавляющее большинство людей, которые прежде писали серьезно, вдумчиво, так и продолжают писать.
Корр.: — Ваши литературные пристрастия к западной и советской фантастике? Любимые авторы и произведения?
С. Логинов: — Когда-то журнал "Парус" задавал своим авторам вопрос о десяти книгах, которые потрясли их внутренний мир. Это было в выпуске, посвященном фантастике. Я сразу же составил такой же список: Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", Сервантес "Дон Кихот", Алексей Толстой "Золотой ключик" (я его регулярно перечитываю и каждый раз восхищаюсь, как надо писать!), А. и Б. Стругацкие "Трудно быть богом" и "Обитаемый остров", Рэй Брэдбери "451° по Фарангейту", Александр Грин "Алые паруса" (могу показаться здесь не оригинальным), Анатоль Франс "Таис", Джек Лондон "Смирительная рубашка" и Николай Гоголь "Вий".
Корр.: — Сейчас всех волнуют экстрасенсы, ведьмы, домовые, НЛО. Ваше отношение к этим явлениям?
С. Логинов: — Я закончил университет, а родом из потомственных атеистов и сам воинствующий атеист, который знает, во что он не верит. Изучая историю, я много времени потратил на изучение богословия. Библия для меня — настольная книге, то есть я знаю, во что не верю. Я не безбожник от невежества, а атеист. Поэтому мне стыдно верить в суеверия. Все эти НЛО, экстрасенсы, ведьмы — это просто мечта о чудесном, наивная вера в добренького господа Бога, добреньких пришельцев и так далее. Детские попытки переложить свои проблемы на плечи других, приправленные каким-то количеством неизвестных науке фактов или явлений, или количеством неизвестных науке фактов, или явлений, или неизвестных данному человеку или группе людей, которые эти явления наблюдали.
Корр.: — Советские писатели пытаются писать боевики. Вот, например, попытки были у Больных, Резника. Что вы об этом можете сказать?
С. Логинов: — Боевики — это коммерческая литература. Сейчас их пишут либо беспомощные любители, либо оголтелые идеалисты, считающие, что этот жанр надо проводить в жизнь. А на коммерческой основе этим займутся профессионалы, холодные сапожники, впрочем, мастеровитые. Ведь боевики расписываются по голому сюжету, там не герои, а маски, и сюжет задан железной логикой событий: если герой не успеет, то — ужас! — погибнет, даже если все сделает, но опоздает только на минуту. Кроме принципа держать читателя в напряжении, там ничего нет. Не надо страдать, мучиться, перед нами просто изделие, как всякое другое. Как тачание сапог. Но при чем здесь литература?
Корр.: — Ваши произведения ориентированы на западный фольклор: рыцари, единороги, драконы, а в русском фольклоре их нет. Не пишете ли вы произведения, построенные на русском фольклоре?
С. Логинов: — Практически не пишу. Я сам долго думал, почему же это? И пришел к выводу, что русский фольклор сохранился только в сказке, а сказка у нас отдана в ведение детей. А на западе этого не было. Например, Шарль Перро писал не для детей, а для взрослых. В конце сказки о Красной Шапочке у него мораль: "Девицы, будьте осторожны, ибо серые волки так и рыщут по дорогам, мечтая затащить вас к себе в постель". Как видите, вовсе не для девочек, а для вполне половозрелых девиц. Именно поэтому западный фольклор легко лег в и канву фантастической литературы для взрослых, а русский фольклор сохранился только как детский. Если в произведение ввести Бабу-Ягу, лешего, водяного, кикимору, барабашку, домового, то автоматически снижается читательское восприятие, отношение уже несерьезное. Хотя я не стану зарекаться, что из-за этих трудностей не стану писать фэнтези на русские темы. Вот возьму и когда-нибудь сделаю. Но не сейчас.