История древнего мира. Восток, Греция, Рим - Страница 5

Для социально-экономического облика этой эпохи показательно дальнейшее развитие торговли и ремесленных производств, рост городов и своего рода разделение труда между торгово-ремесленными центрами и аграрной периферией. Повышается товарность хозяйств, о чем свидетельствует развитие системы денежных отношений. Деньги в монетной форме получают широкое распространение в державе Ахеменидов, циньском Китае, маурийской Индии. Другой характерной чертой периода является ослабление государственной власти, выход на первый план крупной военно-землевладельческой знати и различных корпораций. Это приводит к утверждению политической раздробленности той или иной степени на обширных пространствах.

После поражения Ахеменидов в борьбе с Александром древневосточные общества к западу от Инда развивались по пути своеобразного синтеза традиций двух цивилизаций в форме эллинистических государственных образований. Эллинистические государства в ряде случаев довольно скоро воспроизводят черты деспотической монархии. С другой стороны, под влиянием полисных традиций умножается количество автономных городов.

В Китае в это время создается централизованная деспотическая империя (однако в духе времени отношения государственной эксплуатации переплетались здесь с далеко зашедшей частной, и здесь также крупные землевладельцы стали в конце концов сильнее государства). В Индии специфической чертой является развитие варновой, а затем и общинно-кастовой системы, однако и здесь поздняя древность характеризуется усилением землевладельческой знати, парцелляризацией и корпоративизацией общества (как раз и выражавшейся в торжестве кастовой системы).

Основным отличием духовного мира древности от современного является то, что носители архаических культур воспринимали сильные эмоциональные импульсы и интуитивные ассоциации как некие «показания приборов», по которым можно с полным правом судить об окружающем мире. Сегодня мы рассматриваем в таком качестве лишь так называемый «объективный» эмпирический опыт. В древности дело обстояло по-другому: древний жрец, спонтанно испытывая сильнейшее эмоциональное потрясение при обряде вступления в контакт с божеством, считал само это потрясение верным знаком того, что он и в самом деле вступил в контакт с божеством.

Еще более замечательный пример недавно выявил отечественный египтолог А. О. Большаков: как и у любого из нас, у египтянина при взгляде на изображение некоего человека перед внутренним взором автоматически, без усилия воли возникал мысленный образ этого человека. С нашей точки зрения это порождение нашего внутреннего мира – и только. Египтянин, однако, не сомневался, что упомянутый мысленный образ – отнюдь не порождение его внутреннего мира, а реально существующий объект, явившийся ему извне, – Двойник (Ка) соответствующего человека. Связь мысленного образа с изображением осознавалась, но интерпретировалась в аналогичном духе: значит, изображение является дверью, из которой мне является Двойник изображенного. Таким образом, люди архаики последовательно рассматривали свой подсознательный субъективный опыт как опыт объективный, эмпирический.

Чтобы объяснить этот феномен, нет необходимости объявлять человека архаики, как это часто делают, носителем какого-то особого «дологического» (мифологического) мышления, которое якобы, в отличие от нашего, априори принимает как объективный факт любой эмоционально-ассоциативный импульс, напрямую переводя его в итоговое суждение без поверки разумом. Такой способ мышления у нормального человека любых времен вообще едва ли вероятен психически. Достаточно вспомнить, что и для нас основным критерием объективности и репрезентативности опыта является его независимость от нашего сознания и воли. Этому критерию яркие подсознательные импульсы, безусловно, удовлетворяют, а другой информации, которая позволила бы человеку древности все-таки опознать их субъективность, у него просто не было (давно ли современный человек уяснил, что у него есть подсознание?). Иначе говоря, человеку архаики оставалось самым логическим и рациональным образом расценивать яркие эмоционально-ассоциативные импульсы, пришедшие к нему как бы сами по себе (а не вызванные им в себе волевым усилием воображения), как объективный опыт, и, соответственно, строить свою картину мира на их интерпретации.

Основные концепции т. н. «религий» архаики – магия, богообщение, представление о загробном мире – были получены, по-видимому, именно таким путем. Естественно, вырабатывающаяся таким способом картина мира будет по рисунку и деталям совершенно отлична от нашей, но носит она такой же «стихийно-материалистический» и относительный характер, как и современная. Действительно, общеизвестно, что древность в течение тысячелетий была принципиально чужда самому понятию о догмах и о «вере» как пути безусловного принятия догм. Различные, противоречащие друг другу религиозно-мифологические концепции сосуществуют в пределах одной и той же древней культуры, пользуясь принципиальной взаимной терпимостью (на своей абсолютной правоте не настаивает ни одна из них) – как это было бы возможно, будь они основаны на вере? Остается квалифицировать концепции древности как явления той же природы, что и концепции современного естественнонаучного (материалистического) сознания.

Вторым отличительным свойством древневосточного менталитета было то, что он, при всей роли коллектива в общественной жизни, с самого начала оказывается сугубо личностным. Достаточно вспомнить о том, какую экстраординарную роль для человека архаики играет его имя – главный оплот личной идентификации вообще! В текстах самых разных эпох восточной древности – от «Эпоса о Гильгамеше», «Диалога господина и раба» и шумеро-аккадских пословиц в Вавилонии до «Законов Ману» в Индии и сочинений раннего конфуцианца Сюнь-цзы в Китае – человеческий мир рисуется в первую очередь как мир отдельных людей, делающих индивидуальный выбор (и по отношению к социуму, и по отношению к богам, и по отношению к другим личностям). Они стремятся к удовлетворению своих фундаментальных потребностей и именно в силу этого (учитывая исходную структуру этих потребностей) конституируют общество, смысл и высочайший авторитет которого измеряется именно тем, что оно является важнейшим и незаменимым средством обеспечения и защиты этих потребностей. Подчинение социальной норме рисуется в этих текстах делом осознанного, ответственного и трудного личного выбора (во многом подневольного!), а отнюдь не реализацией какого-то «естественного» растворения личности в коллективе. При этом индивидуум изображается экзистенциально одиноким и не сообразующимся в своем выборе ни с чем, кроме собственных потребностей (включая, конечно, потребность в позитивных контактах с окружающими).

Как видно из письменных источников, общество на Древнем Востоке, хотя и имеет высший авторитет по отношению к любой личности, обосновывает этот авторитет только тем, что обеспечивает фундаментальные потребности своих членов; целью общежития, за редкими исключениями, считается не совершенствование или преображение людей, а их оптимальное выживание; соответственно, общество предпочитает, так сказать, «не лезть в душу» своих членов, интересуясь обычно лишь практически значимыми аспектами их поведения по отношению к окружающим. Поэтому поощряемая государством идеология играет важную интегрирующую роль, но не насаждается и не навязывается как требующая обязательного согласия на индивидуальном уровне.

Для так называемых «религий» Древнего Востока III–II тыс. до н. э., как правило, характерны следующие черты:

а) антропоцентризм вместо теоцентризма: в контакт с богами и прочими духами в первобытности и ранней древности вступают никоим образом не ради приближения к божеству, этического очищения, совершенствования и т. п., а ради получения самых обычных и насущных житейских благ для самих себя;

б) отсутствие догм, терпимое отношение к иным культам;