Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Страница 38

Царя хранит нечто более могущественное, нежели все охранные контингенты, которыми он может оградить себя от опасности. Наверное, и в самом деле его хранит Бог, но Он же может и отвернуться, как это когда-то случилось с Саулом, и тогда его не сможет спасти уже ничто. Сейчас же, когда жестокий давний враг России, не встречая отпора, приближался к Москве, по всему становилось ясно, что Он отвернул Свое лицо, и вот – само возмездие вдруг предстало перед грозным самодержцем. Но если бы одним только видением скорой расправы! Россия, любовь и поклонение которой было, может, единственным, ради чего вообще стоило жить, сейчас отказывалась защищать его, своего законного монарха! и позорней, унизительней этой оглушительной всенародной пощечины уже ничего нельзя было даже измыслить.

Можно ли придумать более страшное возмездие для влюбленного только в себя человека? 

Нет, думается, что Иоанн бежал не столько от врага, сколько от того глубокого унижения, с которым теперь ему предстояло жить.

Было ли это личной трагедией русского самодержца? Еще бы нет! Любому человеку, столь крутой поворот жизненных обстоятельств, когда оказывается необходимым вдруг бросать все и спасать свою голову, может показаться трагедией, ведь зачастую даже незначительные изменения привычного ритма и условий повседневности кажутся нам непереносимо тяжелым испытанием.

Но было и другое: здесь обнаруживалось, что эта неблагодарная, так и не пожелавшая оплатить свои долги перед ним Россия сама имела какие-то счеты к нему. Оказывается, она вовсе не была слепа на оба глаза, когда в упор не могла разглядеть в нем великого библейского героя. Напротив, в действительности все это время она внимательно рассматривала его, как разглядывают наколотое на булавку диковинное насекомое, и складывала о нем какое-то свое, до этого часа недоступное ему, суждение. Вот только это суждение не было таким, о каком все годы так страстно мечталось ему. Словом, он сам, подобно халдейскому царю Валтасару, вдруг оказался сочтен и взвешен и найден ею неосновательным. И, точно так же, как наследие этого ветхозаветного тирана, его собственное царство в сущности уже было отдано этим новым вторгнувшимся в пределы России мидянам и персам. Только теперь уже не требовалось ниспосланного Даниилу пророческого дара, чтобы понять: всё относящееся к нему так же обязано сбыться в самое короткое время. Может быть, как и тогда, – в ближайшую же ночь. Словом, теперь уже было совершенно отчетливо видно – Россия не принадлежала ему, и сейчас, в решительную минуту, она со всей категоричностью отказывалась жертвовать собой ради его спасения.

Это был не просто жестокий афронт, даже самый острый ожог от которого рано или поздно заживает, – это стало сокрушительным поражением всей его жизни. Рушился тот светлый лелеемый его сознанием замкнутым на себя призрачный праздничный мир, который, казалось, рано или поздно должен был сменить ту серую рутину, что без остатка год за годом поглощала его жизнь. Мир, который один только и мог, наконец, стать равноценной ему, Иоанну, оправой, достойным его, Иоанна, пьедесталом.

Обнаружилось то, что, собственно, и должно было обнаружиться, что рано или поздно встает-таки перед всеми претендующими на исключительность непризнанными никем «гениями», – химеры его воспаленного гордыней сознания не имели никакого отношения к реальной действительности и светлые грезы о собственной избранности были только влекущей и прекрасной сиренной песнью из затянувшегося детского сна.

В политической борьбе всегда кто-то обязан проигрывать. Но заметим, что даже кровавая расправа над английским королем Карлом I, над французским Людовиком XVI, да и над нашим Николаем II, не будет таким сокрушительным жизненным поражением, вернее сказать разгромом, катастрофой. Напротив, для них эшафот станет своеобразным пьедесталом; смертная казнь обратится в единственный и последний триумф, если угодно, в нравственную победу над своими взбунтовавшимися нациями этих ранее ничем не выдававшихся людей. Обыкновенные посредственности, благодаря именно этой неправосудной расправе, вернее, благодаря тому, с каким благородством и мужеством, если угодно, – с каким талантом они встретили смерть, они сумели возвыситься над обстоятельствами своей прежней жизни и стать некими знаковыми фигурами всей европейской истории.

Иоанну же – и это было столь же отчетливо видно – не суждено было сохраниться символом в благодарной памяти своего народа, внушающий ужас и отвращение жупел – вот чем должно было стать для поколений его страшное имя.

Звездный ли расклад, Бог, собственное ли мужество народа или все это вместе еще охранит Россию; она обнаружит в себе достаточно сил, чтобы с честью отразить вторжение хана, – и вдребезги разбитый враг еще будет искать спасения в позорном бегстве. В Крым вернутся лишь жалкие остатки вышедшего оттуда татарского воинства. Но все это как-то отдельно от Иоанна, все перемены, как по мановению какого-то волшебного жезла, случатся только после его бегства, вернее, впрочем, было бы сказать его самоустранения. И это будет только множить его унижение, ибо по всему выходило: Россия не просто отказывалась жертвовать собой ради его спасения, – она была готова наложить на себя руки, только чтобы избавиться, наконец, от него.

Разумеется, это было не так, и Карамзин во многом прав в своих оценках былой (давно уже утраченной) русской преданности верховной государственной власти и (так и не поколебленного никакими испытаниями) русского долготерпения. Но в решительную критическую минуту восприятие таких неуловимых материй, как умонастроение подвластного люда, способно не только к резкому обострению, но и к столь же резкой деформации. В общем, как бы то ни было, отныне что-то вдруг сломается в нем. Сведение кровавых счетов со своим неблагодарным народом еще будет продолжаться какое-то время, Россия еще будет корчиться на пыточной дыбе. Долее десятилетия будут вершиться неправые казни, но незаметно гинет куда-то прежнее вдохновение, завораживающая поколения историков сатанинская энергия и сатанинская же фантазия палача. Сравнительно с прежними мерками вяло текущий террор еще будет тлеть, как тлеет годами не поддающийся тушению подпочвенный торфяник, но уже не станет былого огня, того жуткого инфернального пламени, испепеляющие протуберанцы которого еще совсем недавно были способны внушать суеверный страх даже окрестным народам.

Согласно теории звездной эволюции со временем, после выгорания водорода в ее центральной области, расположенная на главной последовательности звезда становится красным гигантом, излучение которого уже нельзя сопоставить даже с таким заурядным светилом, как наше, тяготеющее к периферии Галактики, Солнце. Опалившая память долгой череды поколений, некогда ослепительная звезда Иоанна, после того, как выгорит вдруг его пламенная вера в свою собственную избранность, еще будет напоминать о себе, но отныне станет лишь кроваво красным подобием этих мрачных космических исполинов.

Любая стихия способна завораживать, в ее сокрушительной мощи, что обнаруживает присутствие в нашем мире каких-то высших сил, часто видится даже какая-то своя эстетика. Такова стихия огня, океанского шторма. Не исключение в этом ряду и стихия террора. Но здесь, кроме канонов не всем доступной надмирной гармонии часто различается и абрис какой-то трансцендентальной этики. Нет, нет – это не оговорка, не преувеличение, напомним: и французские якобинцы, и русские большевики видели в революционном терроре не только (и, может быть, даже не столько) острое социальное оружие, но и (сколько) некое высшее правящее всем ходом человеческой истории этическое начало. Террор в глазах ослепленных его действием революционеров представал в виде некоего грозного, но в то же время и прекрасного языческого божества; благоговейный ужас и красота – вот чувства, которые он вызывал у всех его идеологов. Здесь нет никакой аберрации нравственности; пусть это парадоксально, но все же именно так – то, что несет в себе уничтожение, действительно может быть прекрасным. Прекрасным настолько, что внезапная встреча с ним способна стать гибельной для человека. Это хорошо понимали и древние: ведь, согласно Писанию, даже в лицо Бога не было дано взглянуть никому, даже самым великим подвижникам и пророкам, ибо психика простого смертного не в состоянии выдержать столкновение с той высшей гармонией, которая воплощается в Нем. Впрочем, нужно честно признать: гармоническое начало различается в действии всех этих материй только тогда, когда что-то встает между нами, что-то надежно отделяет нас – достаточное ли расстояние, закопченное ли стекло, или то густое облако, в котором Господь являлся Моисею на горе Синай. Точно так же и нравственную составляющую любого террора можно разглядеть только через какую-то специфически окрашенную призму, да и то лишь с гарантирующей безопасность политической «дистанции».