Истмат и проблема Восток-Запад - Страница 4

Кредо евроцентризма российских реформаторов выражено в книге-манифесте «Иного не дано» Л. Баткиным: «Запад» в конце ХХ в. — не географическое понятие и даже не понятие капитализма (хотя генетически, разумеется, связано именно с ним). Это всеобщее определение того хозяйственного, научно-технического и структурно-демократического уровня, без которого немыслимо существование любого истинно современного, очищенного от архаики общества» (Л. Баткин. Возобновление истории. — «Иного не дано» Л. Баткин. М., 1988).

Евроцентризм не имеет под собой научных оснований и состоит из набора мифов, который меняется в зависимости от обстановки (например, после краха фашизма миф о расовой неполноценности «дикарей» выведен в тень). Однако как идеология, отвечающая интересам господствующих классов, евроцентризм обладает огромной живучестью и время от времени овладевает даже массовым сознанием1.

В противовес евроцентризму и на Западе, и в России многими учеными и философами развивалось представление о человечестве как сложной системе многих культур и цивилизаций. Их разнообразие необходимо не только для здорового развития, но даже и для существования человечества.

Подойдем к делу, отметив для примера лишь некоторые из аномалий в «поведении России», наблюдаемой через фильтр евроцентризма.

Стратегия перестройки, опробованная в экспериментальном порядке в Польше и Чехословакии, предполагала, что КПСС должна растаять как дым. Расчет был вполне разумен: большая часть из 18 млн. членов партии вступила туда не из пылкого энтузиазма, а потому, что это было выгодно. Значит, как только пребывание в партии станет невыгодным, люди тихо разойдутся, как это и произошло в «европейских» социалистических странах. Но у нас, несмотря на мощную кампанию очернения, произошло нечто непредвиденное. Люди уперлись и не только не желали понимать намеков, но и обнаружили нарастающее упрямство. КПСС не распадалась, а все более мрачнела2. Пришлось «демократам» ее запретить, что было исключительно неприятным сбоем во всем их плане либеральной реформы. Ибо запрещенная партия выныривает, как Иванушка из кипятка, обновленной, очищенной от старых грехов. Теперь приходится тратить массу сил и денег, чтобы навесить на КПРФ старые грехи коммунистов — и это не вполне получается.

Крах потерпела и сама великая, богоборческая идея создать в России «рыночную экономику» (само это понятие — метафора, а вовсе не вульгарный «рынок товаров»). Для этого надо было превратить в товар три вещи: деньги, землю и рабочую силу. Создать рынок денег, земли и труда. Внешне вроде бы удалось начать «продавать деньги», но и то как-то коряво — сначала их пришлось у людей отнять через цены и ложные банки. А рынок не совместим с грабежом. С «рынком труда» вообще получилось черт знает что, наши западные учителя просто остолбенели от удивления (да и, похоже, напугались больше, чем самого страшного большевика с ножом в зубах). Люди, вопреки всем законам рынка, работают, иногда по полгода не получая зарплаты. Они отдают свой труд не как товар, а как некую общественную ценность. Зарплату они требуют не по формуле эквивалентного обмена «товар — деньги», а как средство существования. Аргументом редких демонстраций протеста не стало нормальное обвинение обманутого на рынке торговца: «Вы украли мой товар!» Рабочие и учителя требуют: «Заплатите, ибо мне нечем кормить ребенка!» Это — аргументация от справедливости, а не от рынка. Уже отцы политэкономии, Адам Смит и Рикардо, подчеркивали, что жизненная нужда продавца, а тем более справедливость и сострадание — категории сугубо нерыночные. Акт рыночного обмена основан исключительно на рациональном расчете, и, предлагая свой товар (в данном случае рабочую силу), продавец имеет право объяснять лишь выгоду сделки для покупателя, а не ссылаться на то, что ему «детей нечем кормить».

Итак, через пятнадцать лет реформаторам опять приходится констатировать: «Мы не знаем общества, в котором живем!» Фатально ли это незнание и непонимание? Нет, оно не только не фатально, оно уже совершенно неоправданно. Я бы сказал, что оно уже постыдно, но это, вероятно, было бы преувеличением. Ибо состояние умов нашей интеллигенции, которая, в общем, как раз и вырабатывает связное, рациональное знание об обществе, предопределено реальными историческими условиями. Упреки бессильны, хотя и небесполезны.

Поведение России оказывается совсем не аномальным и даже нисколько не странным, а вполне правильным, если глядеть на нее не через очки евроцентризма, а применить хорошо уже разработанное в науке представление о двух разных типах общества: современном обществе и традиционном обществе. Современное общество возникло в Западной Европе на обломках традиционного общества Средневековья (Возрождение было переходным периодом, их «перестройкой»). Те культуры и цивилизации, в которых такой глубокой ломки не произошло, продолжали развиваться в условиях той или иной разновидности традиционного общества. Россия — как в облике Империи, так и в образе СССР — была классическим примером традиционного общества. Во второй половине ХХ века это представление приобрело строгие научные формы.

Вспомним опять потрясающее признание Андропова: «Мы не знаем общества, в котором живем». Наша гуманитарная интеллигенция, по своей душевной лености, даже не поняла, что это был крик отчаяния, обращенный именно к ней. Что же это за общество — Россия? Почему вдруг стали отказывать вроде бы надежные социальные и философские учения и теории? Как же можно реформировать, а тем более перестраивать его — ведь огромен риск повредить несущую опору. Вопрос остался гласом вопиющего в пустыне — ни беспокойства, ни интереса он не вызвал.

К ответу мы подбираемся у условиях, уже близких к катастрофе, под градом ударов и плевков. И чем ближе подходим к сути, тем сильнее визг: «Не сметь! Не трогать!»

Конечно, новое осмысление своего общества мучительно. Вроде бы приспособились к простым, устоявшимся понятиям. Кажется, с ними легче пережить безвременье. В этой приверженности есть большой смысл. Так ребенок, идя по страшному темному лесу, для храбрости поет знакомую песенку. Для него лес — хаос, все в нем неясно и тревожно. Это — коряга или леший? Куст шевелится или волк? Песенка — тот хрупкий, известный порядок, которым, как барьером, ребенок отгораживается от хаоса. Это — его защита в пути. Надо ли говорить ему в этот момент, что песенка его глупа или что он перевирает мотив?

Но не все мы — дети. И в лес мы забрели очень глубоко. Песенкой мы не спасемся. Нужно наладить свет и кое-где прорубаться через завалы и делать гать в трясине.

Завалы и заросли не так страшны, подобраться можно. Бывает, решишься расчистить заросли бурьяна за старым домом. Кажется, невозможно, косу сломаешь — что там в них таится. Но идешь мало-помалу, коса срезает узенький рядок, и просвечивают и камни, и железяки. Обходишь с другой стороны — еще виднее. И вот — чистое место, ветер и солнце довершили дело.

Давайте выкосим еще часть заросли, подберемся к утверждению, которое стало почти заклинанием, и часто пошлым — что Россия — не Запад. Само по себе оно ведь бессодержательно, банально. Нам же важна суть, причем та ее часть, что прямо связана с нашим нынешним бедственным положением. Что помешало нам легко и благостно, по приказу Горбачева, «вернуться в цивилизацию»? И почему, если несовместимость (а не только отличие) имеется, мы ее не разглядели?

Названия «традиционный» и «современный» совершенно условны и, думаю, неудачны, первоначальный смысл их уже не отражается выбранными словами. Кроме того, для уха образованного человека само слово «современный» звучит как положительная оценка. Но раз уж эти названия давно вошли в обиход, лучше не изобретать новых. Разумеется, понятия «современное» и «традиционное» общества есть абстракции. В действительности эти модели нигде в чистом виде не встречаются. Любое известное нам самое примитивное общество уже в какой-то мере модернизировано, перенимает западные технологии, понятия, общественные институты. А любое самое лишенное традиций общество Запада (скажем, США) несет в себе какие-то архаические черты. И не только несет их в себе как пережитки, но и порождает их, культивирует в своем развитии — воспроизводит утраченный традиционализм.