Испытание (СИ) - Страница 46

Глаза его, почти неосмысленные от боли, влажно мерцали в свете многочисленных свечей и светильников. Белые, смутные, сменяющие одна другую фигуры склонялись над ним, но среди них карий взгляд несчастного юноши высмотрел только одну знакомую. В черном, с белыми свисающими волосами.

— Господин мой… — не особо еще соображая, что с ним происходит, выговорил Мелиас, от дергающей боли трагически сводя русые брови. Похоже, он напрочь забыл, что сам выдернул обломок копья, да чего он только не забыл, сдается мне… — Мой сир Галахад, я… я разыщу вас, как только смогу си…деть в седле.

— Непременно, добрый сир Мелиас, — ответствовал Кретьен, изо всех сил сжимая сердце, в кровь кусая, как Этьен какой-нибудь, нижнюю губу. — А сейчас мне нужно ехать. И… Да исцелит вас Господь.

Он отошел в сторону, шатаясь от усталости. Надо бы здесь остаться, перекусить. Поспать. Сегодня выдался совсем безумный день, и Кретьен просто разбит.

Трясущимися пальцами отвязав от пояса фляжку, рыцарь отпил глоток — холодная вода из реки Луары слегка прояснила мысли. Первым делом надо закончить, что начал. О Мелиасе он позаботился, как смог; теперь следует позаботиться о мертвеце. Убитом рыцаре, которого пришлось бросить по дороге, привязанного к седлу. Потом — о Мореле, ему сегодня тоже пришлось несладко. И только после этого — позаботиться, наконец, о себе. Например, узнать у монахов, где он все-таки находится, и подумать об ужине и постели.

Белый монах без единого слова выпустил Кретьена наружу, безмолвно кивнул в ответ на его сообщение, что он вскоре вернется и привезет тело, требующее погребенья. Морель, умница, мирно пасся снаружи; подозвав коня, Кретьен поднялся в седло. Испанский скакун взглянул на него со столь ярко выраженным презрительным недоумением, что хозяину даже стало неудобно.

— Ну, Мавр, милый мой, — хозяин неуверенно потрепал животное по холке, чувствуя себя мелким взяточником и подлизой. — Это последнее дело на сегодня. Зато нас в кои-то веки ждет хороший ужин, а тебя даже почистят, наверное… Пошли, пошли. Долг перед мертвыми — долг каждого христианина. Кроме того, я ведь и шпорами могу. Ты их помнишь…

Морель помнил. Морель вздохнул. Морель пошел.

…Здесь была река. И совсем недалеко, справа, был мост. Выгнутый неширокий мостик, который он переходил не так давно.

…Но река осталась на месте, а мостик исчез. Ни слева его нет, ни справа, — да и леса такого на том берегу тоже, кажется, не было. Где-то Кретьен дал крюка, будь проклят неумеха, который на тридцать пятом году жизни не умеет определить, где право, где лево!.. Тридцать пять лет плутать, почти как евреи по пустыне, и так и не научиться понимать эту треклятую геометрию земную, лесную науку. Неужели придется перебираться вплавь?

…Нет, ее не переплыть. Кажется, река стала шире, и теперь катила свою ледяную воду неодолимым вихрем, шум ее, ровный и глубокий, сильный, как шум скачущего огромного войска, бился о Кретьенов слух. И непонятно, что случилось раньше — он узнал голос воды или все же, внезапно выйдя в прогалину меж деревьев, узнал темный берег на той стороне, полосу дерев — и над ними — ослепительно-белые стены.

Только средняя башня — темная. Потрясающе красивая, и над нею — белоснежный стяг. В темноте не разглядеть, что за знак на нем, но никто на свете лучше Кретьена не знал, что там за герб. Алый узкий крест.

…Они стояли на берегу, и на этот раз их было несколько. Может, семеро. Может, больше. Все белые, стройные, молчаливые. Волосы и лица их ярко сияли, и Кретьен почувствовал, что теплая влага, то и дело подступавшая изнутри весь сегодняшний день, наконец заливает ему глаза.

Он все-таки пришел.

Светила луна — где-то у Кретьена за спиной. А может, то светились стены. Или белый флаг. Или…

И полоса рассвета. С прошлого раза она стала ярче, теперь уже не зеленоватая, а слегка розово-золотая, будто из-за горизонта, из-за сияющих стен вот-вот готовы прорваться ослепительные лучи. Предвещающие рассвет самого светлого дня.

— Кто ты?..

Спросил один голос, перекрывающий шум воды, и этот голос был молодым и безумно знакомым. То, что билось в нем, звалось нетерпением, да — ожиданием, так окликают пришлеца из-за двери дома, где давно ждут желанного гостя. Не гостя — того, кто должен вернуться домой.

— Я…

Голос Кретьена показался ему самому хриплым и старым. Я их всех старее, подумал он с удивлением, но почти без боли, они меня старше, но старее — я. Он медлил с ответом, зная, что сказанное им останется истиной уже навсегда, и ответил наконец — это получилось легко, будто он не называл себя, не говорил имен, а просто выдохнул.

— Я рыцарь. Христианин.

— Чего ты здесь ищешь?..

— Святого Грааля. Сердца мира, Крови Истинной[24], которая искупила мир.

— Где твои спутники?

Кретьен спешился. Скинул через голову теплый плащ, шагнул к самой воде, так что брызги летели на его кожаные чулки, река лизала носки сапог. И только тогда ответил, прижимая ладонь — белую, обнаженную, перчатки в крови Мелиаса остались где-то там, у монастырских малых врат — прижимая раскрытую ладонь к груди, напротив бьющегося, кажется, выросшего раз в десять, гулкого сердца:

— Они здесь.

— Тогда иди сюда, брат.

То, что с ним говорят на латыни, то, что на латыни давно уже отвечает он сам, Кретьен осознал как-то запоздало, и это вовсе не удивило его. Кажется, на свете не осталось ничего, что еще могло бы его удивить, но зато он мог обрадоваться.

Расседлал Мореля, положил седло на землю, хлопнул коня по потной черной спине.

— Ступай, малыш. Иди… к монахам.

Конь не хотел уходить, смотрел непонимающими глазами. Что, хозяин в самом деле решил его отослать?.. Его, с которым они не разлучались еще никогда?.. Может, хозяин просто считает, что Морель обиделся?.. Нет, нет, все в порядке, Кретьен, я тебя уже простил… Ничего, что ты меня не кормишь. Я тебя все равно люблю.

Кретьен взял двумя руками тыкавшуюся в него ласковую морду, поцеловал — в крутую горбинку, в твердую косточку посередине.

— Ступай, Морель. Правда. Ступай, уходи.

Показал для верности рукой — куда. Зачем-то перекрестил коня. Тот посмотрел еще недоуменно, но приказ есть приказ — у рыцаря с конем должно быть во всем согласие, иначе какая же они боевая единица?.. И Морель пошел, то и дело оглядываясь, треща ломаемыми ветками, как слон. (У слона нос как змея, и нет колен… И размножается он без плотской похоти, что с его стороны очень правильно… Ответь мне, слепой мудрец, что такое слон?)

— Прощай, коняга.

(-Прощай, человек — )

И человек, смаргивая редкие слезы, стал раздеваться. Перевязь с мечом. Да, она останется тут, на берегу, так надо. С собою не взять ничего. Нагим пришел я… Черное сюрко, черная рубашка, траур по Этьену. И меховая накидка тоже черная — вместо прежней, темно-синей, которая осталась в городе Жьен. Так, шпоры, их положить к мечу, на плащ. Теперь сапоги, чулки, нижние штаны. Все.

Нагой и содрогающийся, Кретьен постоял на берегу, вглядываясь в светлеющую далекую полосу, потом ступил наконец в воду. Лед охватил его ноги — по щиколотку, до колен, и выше, выше, по пояс. Течение неслось столь сильно, что сбивало с ног, и медлить более было нельзя. Перекрестившись — о, помоги мне, о, вода, очисти меня — он бросился в живую леденящую тьму, и на миг она накрыла его с головой.

А что же нам еще делать, христианин. Если ты поддашься, она поглотит тебя.

Лед и отчаяние охватили его, как цепкие руки необоримых течений, когда, пытаясь выплыть против урагана, против тока крови земной, он понял, что не доплывет.

Я больше не могу.

Плыви.

Я не могу. Я утонул. Как Этьен. Как Этьенет. Мне не выплыть.

Плыви.

Это конец, конец. Я знал, что никогда не переплыву этой реки.