Испытание (СИ) - Страница 37

А себя ты лечить не можешь, я помню. Других — сколько угодно, но не себя… И вот почему у тебя такой хриплый голос. Хочешь пить. Что такое жажда — я помню, я знаю, хотя, кажется, испытывал жажду не только в песках Сирии, но и всю свою жизнь… И ведь оба мы знаем, что такое — тюрьма. Оба знаем, что это очень страшно.

— Этьен, милый, ты уж потерпи. Утром… Вот слушай, что я придумал: когда тебя выведут — если будут только эти четверо, и еще не приплетется их мерзкий аббат — скажу, что нужно срочно доставить тебя к графу. Нет, не годится, ключи-то у аббата, без него никто тебя никуда не выведет. Так, другой вариант: я въезжаю торжественно, ну, туда, на поле, где тебя должны… казнить, и заявляю, например, что я — твой сеньор, а ты — мой сбежавший виллан, и я…

— Кретьен… Ну, ты просто глупость какую-то придумал.

— Да, пожалуй. Кто мне поверит, а даже если и так — кто мне тебя отдаст? Кроме того, чем тут докажешь… Да, ты прав, это несколько неубедительно. Ну, вот я еще придумал: можно тебя похитить, как Ланселот — королеву Геньевру из огня. Подлететь на Мореле, схватить… Кто сунется — зарубить. Даже хорошо, что у меня есть меч и нет доспеха — а то Морель не вынес бы нас двоих…

— Кретьен… Так не получится. Меня поведут люди, солдаты, ты ко мне просто не пробьешься. А если пробьешься — так будет поздно, они уже все на нас накинутся…

— Проклятье, если бы я был не один!.. — Кретьен в темноте отчаянно стукнул себя кулаком по колену. Он сидел прямо на полу, прижимаясь лицом к двери, и узор древесины, должно быть, уже отпечатался на его щеке. — Ну, плевать, пойду на крайность, что ж поделаешь. Сейчас пойду и попробую ограбить аббата. У него ключи. (Я уже однажды грабил аббата, промелькнуло у него в голове, мне не впервой…) Сколько там у него охраны, двое, трое?.. И те небось спят… Порублю скольких смогу, и если с нами удача — сей же ночью ускачем отсюда прочь. Эти-то, здешние, не привяжутся. А если привяжутся… В конце концов, я рыцарь, неужели с четверкой вилланов не справлюсь? (Не справишься, ты сто лет не дрался. Двое из них в доспехах, не забывай. В отличие от тебя. Да они еще и шум поднимут на всю деревню… Хочешь драться один против двадцати солдат?) И мы ускачем далеко, к Реке…

— И не сможем ее перейти.

— Почему?..

— А кровь-то, Кретьен, кровь на руках? — голос Этьена звучал печально, едва ли не увещевающе. Так мог бы отец говорить с заблуждающимся любимым сыном. — Запятнанных кровью там не примут… Если такие вообще смогут найти дорогу.

— Тогда со мной все бесполезно. Я кровью давно запятнан.

— Нет, не говори так. Если ты про того турка, то это же в бою, это же ты защищался. И то — не христианская кровь… А я, кстати, тоже не смог бы войти. Предателей туда не пускают.

— Предателей?

— Ну… да. Ведь мой брат, — Кретьену было показалось, что Этьен говорит о нем, и он вздрогнул — почему в третьем лице?.. — Мой брат по вере, он остался бы здесь за себя и за меня. А двоих спасти не смог бы, — Кретьен почти что увидел, как он там грустно улыбается, — не смог бы и сам король Артур… Король наш.

— Послушай, ты, катар! Что ж тебе все не нравится, что я ни предложу?! Ты бы сам чего-нибудь придумал, если такой умный — ругать-то любой умеет!.. У тебя есть какой-нибудь план?..

— Да, есть, — Этьен чуть повысил голос и тут же сухо закашлялся. Поэт прямо-таки видел, как тот облизывает губы — вечный жест всех жаждущих, бесполезное утешенье. А ведь он даже не может поднять руку, чтобы вытереть рот или убрать волосы со лба. Самое жуткое в мире мученье — это беспомощность… И она здесь разделена на двоих.

Откашлявшись, Этьен продолжал, и теперь голос его звучал еще тише и суше:

— У меня есть… план. Мессир Кретьен, оставьте все как есть.

— То есть как это — как есть?.. Ты предлагаешь мне позволить им убить тебя?..

А как же я, как же я буду дальше жить, едва не сказал он — но не сказал и в тот же миг забыл о себе. Брат, я так никогда не сделаю. Буду проклят, если сделаю это.

— Кретьен… (Не мессир, нет, хотя бы словом не мучай меня)… — Ты знаешь, я тут подумал… Может, это и есть мой путь к Реке. Может, я окажусь там. Мы как рыцари Артура… Каждый шел по отдельности, а встретились в самом конце. Помнишь?..

Кретьен плакал, упершись лбом в шершавые доски, и не мог отвечать.

— Ну, что же ты… Не плачь, прошу тебя. Ты же — Рыцарь Замка Грааля. (Да он меня утешает, понял Кретьен с новым приступом отчаянья — и едва подавил стон. Только этого не хватало. Он утешает меня.)

— Тем более что все не так уж и плохо… Смерть ведь не самое плохое, что может случиться. А хорошая смерть — и вовсе благо… — он снова закашлялся, и в этот миг бесплотный Этьен в душной темноте стал Кретьену дороже всего. Жизни, чести, Замка Грааля.

— Ты знаешь, я читал недавно Евангелие… Сказать, что за место мне открылось?.. Я наизусть помню… «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, от последней трубы»… Нет, «по последней трубе. Ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся… Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, смертному сему — облечься в бессмертие. Тогда и сбудется слово написанное — поглощена смерть победою».

— Этьен…

— И знаешь, — голос Этьена перестал быть хриплым и вдруг зазвенел. Если бы он так мог говорить всегда — юноша, страдавший от того, что он плохой проповедник! — Знаешь, друг мой, что это значит?.. Что есть те, кто может прийти туда, в Самое Сердце Мира, только через смерть, а иные — и не умирая. Так сказано про нас с тобой. Про то, что мы там встретимся. И… опять будем братьями.

— Этьен… — теперь уже голос другого из них был хриплым и прерывающимся, — я понимаю, о чем ты говоришь. И все же ответь мне… только на один вопрос. Ответь, прошу тебя… ради Христа, скажи честно. Только одно слово. Мне попытаться спасти тебя?.. Не торопись, ради Бога, не торопись. Если скажешь «да», я не знаю, удастся ли мне. Но я сделаю все, что в человеческих силах. Я… обещаю тебе. Скажи мне только одно слово.

— Нет.

Короткое слово, один выдох, три буквы. Это конец.

— Этьен…

— Нет, Кретьен. Нет… сир Ален, рыцарь Артура, брат мой. Ступайте вслед за видением Грааля. Мы встретимся за рекой. Я… тоже обещаю.

— Этьен…

— Мне… трудно много говорить. Но не нужно жалеть, все теперь правильно. Я вырос, Кретьен.

— Да, ты… вырос. Теперь из нас старший — ты.

— Нет, неправда. Теперь у нас нет старшего. И еще… — голос в темноте стал вдруг совсем голосом того, прежнего Этьена… Этьена с веснушчатым носом. Этьена с торчащими тощими ребрами. Этьена, выходящего из сверкающей воды. Этьена, освещенного солнцем, Этьена, хохочущего на зеленой траве… — И еще, друг мой: когда я умру за свою Церковь… Тогда она отпустит меня. И я стану свободен. Мы оба станем свободны. Мы уже свободны.

Ален больше не плакал. Он сидел словно бы в пустоте, и если бы кто из сторожей решил в теперь проведать, что поделывает графский племянник — хитрость Кретьена мгновенно раскрылась бы. Впрочем, он бы о том не особо пожалел.

— Этьен…

(Я хотел бы видеть тебя в сиянии. В сиянии вечной жизни, того блистающего духовного тела, в которое веришь ты и верю я. Того, которое сеется в тлении и восстает в нетлении, и потому нельзя расстаться, даже если один жив, а другой — нет, и двое разделены пропастью — или рекой, через которую не перейти. Но до того времени, как и второй из них переплывет ледяной поток, они могут говорить через ревущую воду, и ничто не заглушит их голосов…

Но еще больше я хотел бы, и да простит меня Господь, видеть тебя живым — с твоей дурацкой черной одежкой, с манерой по ночам проповедовать и не давать мне спать, с закушенной нижней губой, с дурацкими шуточками, со всем, всем, что делает тебя — тобой… Чего не разглядеть в темноте, чего не видно через поток…)

— Этьен, может быть, ты… чего-нибудь хочешь? Чего-нибудь такого, что я мог бы сделать для тебя?