Испепеляющий ад - Страница 9

Двинулся дальше. Когда порядочно отдалился от памятника, на Платовском проспекте с ним поравнялся мужчина в черном пальто с плюшевым воротником, в пенсне, в шляпе. Обменялись парольными фразами, пошли рядом. Навстречу попадались какие-то дамы, господа, военные. Вполглаза Шорохов приглядывался к связному: усы, русая бородка, губы плотно сжаты, щеки холеные.

Выбрав момент, Шорохов передал связному пакетик сводки, тот, в свою очередь, ткнул ему в ладонь тонкую, не более папиросы, плотную трубочку.

– Что ты мне, друг, принес? – спросил Шорохов, пряча трубочку в жилетный карман.

Связной из под полей шляпы гневно взглянул на него:

– Разбираться будешь потом, болтун.

Как раз поравнялись с пересечением улиц. Не ответив, Шорохов свернул за угол. Связной пошел прямо.

В гостинице Шорохов развернул трубочку. Получился продолговатый лоскут белой бязи. На левой стороне его стоял штамп:

«РСФСР. Заведующий Агентурной Разведкой Реввоенсовета Группы войск Сумского направления. Общий отдел. Август 13-е 1919 г. № 344. Действующая Армия». Справа от штампа располагались строчки: «УДОСТОВЕРЕНИЕ. Предъявитель сего тов. ШОРОХОВ Леонтий Артамонович – есть действительно секретный осведомитель резиденции Южного фронта. В каковой должности состоит с 22-го ноября 1918 года, что и удостоверяется».

Далее шли подписи заведующего и делопроизводителя.

Прислан на случай прихода красных. Как еще это и поймешь? Радость! «Разбираться будешь потом, болтун». Всех нас трясет.

У каждого свои трудности. Ему, что ни говори, а придется выехать сегодня неизвестно куда. Как в пропасть валиться.

Никогда еще за все время работы в белом тылу он перед такой пропастью не стоял.

Или стоял?..

Макар Скрибный – рябой казак лет тридцати пяти, среднего роста, широкий в плечах, слегка прихрамывающий на правую ногу, встретил Шорохова так, будто только его и ждал. Не спрашивая о каких-либо подробностях предстоящего дела, согласился немедля отправиться куда угодно. Жалованье? И о нем не спросил.

Договорились, что со всеми необходимыми припасами – денег Шорохов на это дал – он появится в гостинице не позже восьми часов вечера.

Провожая до калитки, Скрибный повторял:

– Вот и добре… добре…

Вернувшись потом в гостиницу, Шорохов изнутри подшил удостоверение Агентурной разведки к подолу нижней рубашки. Надев ее, несколько раз потом нащупывал это место. Выделялось не очень.

Одно… Другое… По нескольку раз. Неотвязно.

Так потом, когда Шорохов возвратился в Новочеркасск, вспоминалась ему эта поездка.

…Глубокая ночь. В небе ни звезд, ни луны. Воздух напитан моросью. Холодной, почти ледяной. Перрон новочеркасского вокзала едва освещают редкие керосиновые фонари. Шорохов, Макар Скрибный, пара носильщиков идут вдоль железнодорожного состава: платформы с пушками, зарядными ящиками, полевыми кухнями. Наконец – товарные вагоны. «Холодушки», как называют теперь их. Возле вагонов казаки, горы тюков сена, мешков, ящиков. Пофыркивают лошади, нервничая перед погрузкой в вагоны.

Скрибный – он в солдатской шинели, в шапке-ушанке, в русских сапогах – остается возле одной из «холодушек». При нем трехпудовый мешок со съестным, корзина с бутылками спиртного. Все правильно. С меньшим запасом и не должен отправляться в путь состоятельный коммерсант. Шорохов и одет соответственно: русская, навыпуск, белая рубашка, подпоясанная шнуровым черным поясом с кисточками на концах; жилетка; добротный темный пиджак; брюки, заправленные в сапоги с лаковыми голенищами; крытая синим сукном шуба; шапка из серого каракуля.

Скрибный остается у «холодушек», Шорохов и сопровождающий его некий военный чин идут дальше. Имени его, фамилии Шорохов не знает, судя по погонам, – войсковой старшина. Он при шашке. В руке нагайка. Молчалив.

Наконец классный вагон. Поднимаются в него, входят в ближайшее купе. Набито оно до предела. Сидят, лежат. Войсковой старшина указывает на нижнюю полку. Раздвигаются, освобождая место. Шорохов садится. Козырнув, войсковой старшина уходит.

Попутчики – ребята молодые, лет двадцати – двадцати двух. Корнет, хорунжий, подпоручики. На Шорохова поглядывают настороженно. Так, видно, подействовало на них то, что вселяла его в купе персона в звании по их представлениям весьма значительном.

Шорохову, впрочем, все это сейчас безразлично. За день он очень устал, не дожидаясь, пока поезд тронется, стелет на полке шубу, кладет под голову баул с деньгами и всякой дорожной мелочью, ложится, сразу засыпает.

Пробуждение происходит под громкий разговор попутчиков. Приоткрывает глаза. Светло, за вагонным окном проплывают покрытые снегом поля. Попутчики пьяны. И, конечно, судят-рядят о судьбах России.

– …что же такое вы, господа, говорите! Размахнулись на полсвета. Хлебом кормили Европу.

– И голодали. Я знаю.

– Знаете! Вce-то вы, хорунжий, знаете.

– Каждый третий год не было урожая. Мой отец…

– А мой ежегодно поставлял фирме Дpeйфyсa семьдесят тысяч пудов.

– Дрейфуса? И пред вашими товарищами по полку смеете щеголять именем чужестранного предпринимателя? Продавали ему Р-россию? И дорого вам он платил?

– Вы пьяны, корнет!

– Н-иикогда в ж-жизни не был т-трезвее.

– Меня оскорбили, господа!

Полка, на которой лежит Шорохов, сотрясается. Один из спорящих пытается выхватить из ножен шашку, другой силится расстегнуть кобуру. Их обоих валят на пол.

Ссора наконец прекращается. Снова идет разговор – еще более пьяный.

– …р-революция… Кто ее устроил?

– К-какую р-революцию?

– Эту самую.

– К-какую?

– Которая в России была.

– Н-немцы устроили. В-вильгельм.

– Вильгельм на ре-революции трон потерял.

– И-и на тебе – беспорядки, брат на брата…

– Р-революцию спекулянты сделали. Любая безделица на вес золота.

– Бутылка самогона – три сотни.

– П-пойло. С души воротит.

– Еще поищи!

– Своей рукой бы поубивал…

«В мой огород, – думает Шорохов, вновь закрыв глаза. – “И на тебе – беспорядки…” Неправда, что». Перед тем три года Русско-германской войны. Дошло все до ручки. Большевикам что оставалось? Решились взять власть, так борись…»

…Полустанок. Пережидают встречные поезда. Те по-прежнему тянутся, тянутся… Санитарные, товарные, пассажирские. Полувагоны с ящиками, тюками, углем. На открытых платформах старики, женщины, дети. Припорошены снегом, неподвижны. Судя по барахлу – беднота. Почему бегут? Что такое ужасное эти беспомощные, гибнущие от холода люди смогли натворить там, где прежде жили, коли уверены: пощады не будет? Или другое: подхватила стихия. Так ураган уносит листья, не разбирая – зеленые, желтые, еще живые, засохшие.

Но люди же!

Попутчики его устали от разговоров. Все больше молчат. Случается – нервничают: «Нам срочно! Обязаны быстро доставить на фронт! Нас там ждут!»

«Не ждут вас там, поджидают», – думает Шорохов. Симпатии ни к одному из них он не испытывает. Глупы, нахальны. Оживляются лишь, когда на остановке в купе приходит Скрибный. Две-три коньячных бутылки, круг домашней колбасы вызывают восторг.

Шорохов приглашает угощаться. Скрибный, подмигнув ему, уходит. Ведет себя этот приказчик с поразительным тактом. Иметь такого любому хозяину – истинный клад.

Шорохов все время помнит о том, что, выражаясь языком Ликашина, он должен «наследить». Часто называет свою фамилию, предлагает выпить за одного попутчика, за другого. Приходят из других купе. Шорохов привечает и их. Иногда слышит за спиной:

– Сволочь, конечно, спекулянт. А так – ничего. Не мелочится.

– При его-то деньгах! Паразит. Из-за кого еще и гибнет Россия!..

«Всю Россию на мои плечи взваливаете, – думает он. – Эх, господа…»

…Курск. Вокзал забит беженцами. У стен, в проходах, на лестничных ступенях горы корзин, чемоданов, мешков. Воздух спертый. На полу грязь чуть ни по щиколотку. И опять – женщины, дети, старики. Томятся в холоде, смраде.