Испепеляющий ад - Страница 12

Из фразы, кому-то им брошенной, Шорохов узнает: неподалеку здесь стоит поезд генерала Шкуро, и он вот-вот пойдет на юг, в Суковкино, где находится штаб 3-го Кубанского конного корпуса, которым этот генерал командует.

Поезд Шкуро им удается разыскать. Паровоз, два классных вагона. Цепочка часовых. Офицер в синей черкеске с башлыком нервно прохаживается перед их строем.

А снег все валит и валит, и не отличишь, кто офицер, кто рядовой, кто военный, кто штатский. Снежные куклы.

– Ваше высокоблагородие, – Шорохов обращается к этому офицеру. – Я их превосходительству генералу Шкуро в Александровске-Грушевском был представлен. Входил в состав купеческой депутации. Из личных средств десять тысяч рублей на их дивизию пожертвовал. Теперь агентом Управления снабжений штаба Донской армии служу. Посодействуйте, чтобы мне и моему приказчику с вашим поездом отбыть из Касторной.

– Я! – кричит офицер. – Я! Я – Шкуро! Что дальше!

Да, это Шкуро. Скуластое лицо, злые глаза. Таким он видел его и в Александровске-Грушевском,

– Я! Я – Шкуро! И ты меня своими погаными деньгами укоряешь!

Какой-то человек высовывается из паровозной будки, машет рукой. Шкуро замечает это, резко повернувшись скрывается в вагоне. Состав тут же приходит в движение.

Вскочить на одну из подножек? На каждой из них по казаку, в папахе из волчьего меха. Пристрелят? Полоснут шашкой?

Поезд исчезает за снежной пеленой, как растворяется в молоке.

Очень недалеко, но за рядами вагонов вздымается от снарядного разрыва земля. Упругая волна спрессованного воздуха сбивает Шорохова с ног. Падает он спиной в присыпанную снегом какую-то ветошь и даже не выпускает из рук баула. Быстро встает, взглядом отыскивает Скрибного. Тот от него всего в десятке шагов, шатаясь, пытается взвалить на спину мешок с харчами. Шорохов подбегает к Скрибному:

– Бросай к чертовой матери!

Своего голоса он не слышит, да и Скрибный, наверно, тоже оглох от грохота недавнего взрыва. Мешок остается у него на плечах.

Состав медленно движущихся вагонов и платформ преграждает им путь.

Одна из платформ с кондукторской будкой. Шорохов по ступенькам забирается в нее, швыряет на пол баул, оглядывается на Скрибного. Тот понял, что таким способом можно перебраться через состав и, все еще с мешком на спине, пытается догнать эту платформу.

Град пуль обрушивается на будку. Бьют из пулемета. Способность слышать к Шорохову еще не вернулась. Он только видит, что в двух вершках над его головой веером разлетаются щепки, вспарывается жестяная обшивка. Случайность? Или кто-то специально метит в него? Раздумывать некогда. Стоя на самой нижней ступеньке, ухватившись рукой за поручень, пригнувшись, Шорохов другую руку тянет к Скрибному:

– Давай! Давай!

Скрибный спотыкается, падает, бежит уже без мешка. Но и поезд прибавляет ход.

Наконец Скрибный переваливается через борт платформы, распластывается на ее полу. Шорохов подползает к нему:

– Жив?

– Пронесло, Леонтий…

Поезд вырывается за пределы станции. Слева и справа снежное поле…

…К паровозу не пробраться, цепочка платформ – пустых, без какого-либо груза – упирается в торец товарного вагона. Если и удастся влезть на его крышу, то бежать по ней, на ходу поезда перепрыгивать с вагона на вагон, не суметь. Решиться на такое непривычное, рисковое дело Шорохов не сможет. Он знает это. Остается одно: сидеть в кондукторской будке, открытой всем ветрам и снегу.

Часа через три, в темноте раннего зимнего вечера, поезд наконец останавливается. Спрыгнув на землю, Скрибный и Шорохов бегут к голове состава.

Поздно! Не сделав и сотни шагов, видят, что, оставив цепочку платформ, паровоз и вагоны ушли.

Сквозь снежную мглу проглядывает диск луны. В свете его Шорохов замечает: сбоку от железнодорожного полотна какие-то строения. Скрибный их тоже увидел. Подходят. Дома, но вместо окон и дверей – проломы, крыш нет. В прогалах между домами – убитые лошади, люди. Красные? Белые? Ночная темень и снег всех сравняли.

Шорохов машинально считает: один, два… десять… тридцать пять…

Снег, укрывающий трупы, неровен, местами подтаял. Бой был не далее минувшего полудня.

У самого большого из домов – в шесть окон по фасаду, кирпичного, тоже обезображенного взрывами и пожаром, с провалившейся крышей – убитых особенно много.

Что тут происходило? Шорохов в это пока не вдумывается. Напряжен до предела. Не идет – крадется. Сделает шаг, озирается. Неожиданность возможна любая. Кто-то в бою уцелел, хоть и ранен. Уйти не смог. Врежет в упор.

Внутри дома, точней, внутри его стен, тоже убитые. Заметены снегом. Лежат, как в саванах. На полу, местами, где снега поменьше, заметны листки бумаги. Некоторые из них Шорохов поднимает. Исписаны. Надо бы прочитать, да темно.

– Что будем делать? – спрашивает Скрибный. – Жрать нечего, холод скаженный. Костер, что ли, зажечь?

Шорохов кивает на трупы:

– Соседство…

– Свеженькие. До утра не засмердят, – жестоко отзывается Скрибный. – Тогда все равно уходить…

…Костер горит ярко. Скрибный лежит, подставив спину огню. Спит? Нет ли?

Шорохов всматривается в подобранные на полу бумажки: «Здравствуй, дорогая мама. Жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога. Дорогая мама, я по-прежнему служу старшим адъютантом 4-го Отдельного конного корпуса у генерала Мамонтова. Работать приходится много, потому что бои каждый день идут. Но все это пустяки. Соскучился за Лелей и за Вами. Когда был на Германском фронте, то там как-то и воевалось, а тут впереди нет ни конца, ни просвета, черти что за война. Ведь и Лелю без гроша оставил, и вы без копейки сидите, прямо голова кругом идет, а тут жалованье и не предвидится за этими боями скоро получить. Прямо хоть караул кричи. Думаю, думаю, и ничего моя головушка придумать не может. И тебя жаль, и Маню, бедную, жаль, ее необходимо бы поддержать. Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом. Крепись, родная, ведь я болею душой за вас, помог бы, да сам имею 200 рублей в кармане, будут деньги, помогу. Ну и зима же здесь. Иногда приходится утопать в снегу, а тут жители ничего не имеют, хотя, благодаря Господу, голодать-то не приходится. За меня не беспокойтесь. Бога ради, как-нибудь сами обходитесь. Вот времена настали. Зима скорее бы проходила, а то ведь ужас, что делается в Воронежской губернии. Жители питаются жмыхой. Но будьте здоровы. Целую папу, Маню, Борю, Витю и тебя, дорогая мама. Твой сын Александр».

Кто писал это? Один из тех, кого здесь покосили? Полегли, значит, тут белые.

«…Штакор 4, Наконтразпункт № 1. 22 сентября у начальника контрразведывательного пункта Хоперского округа чиновника Катанского в поезде ограблены деньги и удостоверение, выданное ему Особым департаментом от 8 сентября за № 1714, одетыми в офицерскую форму. Сообщаю для сведения. Милерово, Наконтразот-Дон. Генштаба подполковник Кадыкин».

Что же в этом доме находилось? Скорей всего, контрразведывательное отделение при штабе корпуса Мамонтова, Контрразведывательный пункт, как его именуют официально. Да, так. Ведь и подпись под телеграммой: «Наконтразот-Дон» – Начальник контрразведывательного отделения штаба Донской армии.

«Штакор 4 Отдельной. Наконтразпункт № 1… По полученным сведениям многие 39252=73780=61829=61553=20673=84261=45l41=74812=69249=67120=62124=92169=68000=20422=19700 получив задачи от 82869=52076=86937=91458=29383=49720 уезжают на Северный Кавказ на 40869=21673=81736=9528=86955=92975 точка Пока выяснены фамилии следующих уволившихся лиц двоеточие 76278=19328=78205=19800 запятая 7I507=97354=206I9=80000 запятая 78038=28621=41370 точка Изложенное сообщаю для наблюдения означенными лицами…»

Да, конечно, располагалась тут контрразведка мамонтовского корпуса. Красные налетели, разгромили. Только вот, как попало сюда письмо старшего адъютанта? Приехал по какому-то делу и случайно сложил голову? «Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом…»