Испанский садовник - Страница 24

— Да, намного приятнее… — воскликнул Николас и покраснел от своей невольной грубости.

Профессор, довольный этим проявлением стыда, не обиделся. Повседневная работа давно приучила его равнодушно принимать гораздо худшие оскорбления, даже самую гнусную брань, которую могло обрушить на него извращенное сознание. Единственное, чего он хотел, — воспользоваться этим детским смущением в собственных целях.

— Ты хочешь, чтобы он был с тобой рядом… Прикасался к тебе… — он доверительно улыбнулся. — Поэтому ты и пошел к нему домой?

Николас неловко пошевелился, будто желая увидеть лицо своего «следователя». Большая темная комната, решетка пляшущих над ним золотистых лучей, мягкий непрерывный массаж висков — всё это давило на него, повергая в апатию, в которой полное согласие с непонятными вопросами казалось единственно верным и легким.

— Хосе мне правда очень нравится…

— В смысле, ты его любишь, — мягко намекнул профессор.

— Ну да, я люблю его, — румянец Николаса усилился. — Но домой к нему я пошел из-за Гарсиа.

Галеви хохотнул. Он хорошо знал силу этого краткого проявления насмешки — оно, как неожиданный укол кинжала, протыкало покров притворства, который всё его сочувствие не смогло проткнуть.

— Гарсиа… Вечно Гарсиа! — презрительно бросил он. — Не верю ни единому слову!

— Неважно, верите вы или нет, — гордо ответил Николас, — потому, что это правда.

И снова разговор прервался, причем, неожиданно для профессора, почувствовавшего, как под его непроницаемую кожу медленно заползает волна враждебности. Этот наивный и столь непредвиденный отпор оказался крайне невыносимым для человека с его опытом. Он не верил Николасу. В его вселенной, в мире, где он двигался и дышал, нормальности не было места. Жизнь представляла собой душные джунгли, где невидимые силы корчились и извивались в мерзкой черной грязи. Что ж, он уже имел дело с нашкодившими детьми, и ему, в конце концов, удавалось расколоть их броню. У него был с десяток трюков, один хитрее другого, чтобы завлечь упрямца в ловушку.

Выдержка вернулась к нему, подкупающе улыбаясь Николасу, он для усиления своего священнодействия завладел его рукой.

— Дитя мое… Я огорчен твоим непониманием, я вовсе не мыслил в терминах правды и лжи. Зачем тебе обороняться? Я на твоей стороне. То, что называют злом, не более чем инстинкт, наследие миллиона лет первобытного существования. Может быть, тебя смущают эти громкие слова, так это нам совсем ни к чему. Ты должен понять, что ангелов больше не существует, и твой поступок человеку простителен. Опасность заключается в его сокрытии. Как только ты мне в нем признаешься, он превратится в ничто, и мы вместе сможем над этим посмеяться.

— Над чем посмеяться? — спросил Николас сквозь зубы.

— Например, над этим, — произнес Галеви, показывая мальчику исписанный листок.

Николас весь напрягся, словно ожидая удара, затем тело его обмякло, и он отвел затуманившийся взгляд.

— Ничего страшного в этом нет, — быстро сказал Галеви, успокаивая его. — Но почему ты не был откровенен, когда писал это? Ты наверняка говорил Хосе гораздо более красивые слова, когда вы были одни… Например, у него дома… Вы были вместе всю ночь…

— Мы ничего не говорили, — глухо сказал Николас, отвернувшись.

— Мое дорогое дитя, — прошептал этот прелат сатаны, приблизив щеку к подушке мальчика. — Вы же были там только вдвоем… В темноте…

Николаса пробрал озноб, он смутно ощущал, как из тени на него неудержимо надвигается непонятное, но чудовищное зло, внушая страх и отвращение. В какое темное царство позора и омерзения его ведут? Ему хотелось вскочить с кровати, выбежать из комнаты, скрыться. Но овладевшая им слабость не пускала, заставляя его уступить и вызывая желание просить о пощаде. А впрочем, какая разница? Что мешает ему согласиться, вкусить от отравленного плода, предложенного ему этим человеком? Но тут он услышал властный приказ, исходящий из самой глубины его существа. Непроизвольно сжав кулаки, он с усилием вырвался из чужих рук и непокорно сел на кровати. Он был очень бледен, сердце дико колотилось. Но он храбро смотрел профессору в лицо, будто защищал свою жизнь.

— Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но я не собираюсь этого говорить. Я сказал вам, что пошел с Хосе только потому, что Гарсиа напугал меня. Можете спросить Магдалину, если хотите. Она вам расскажет. Я уже просил папу поговорить с ней.

Профессор прикрыл разочарование холодной улыбкой. Он встал, будто принимая долгожданный вызов.

— Очень хорошо. Спросим Магдалину.

Сидя очень прямо и часть дыша, Николас увидел, как профессор дважды дернул за шнурок с кисточкой, из отдаленных закоулков дома слабо донесся звонок. Через пару минут напряженной тишины на служебной лестнице послышались тяжелые неторопливые шаги поварихи.

Стук в дверь. Она вошла.

— Магдалина, — сказал профессор, — предполагается, что во время недавнего отсутствия вашего хозяина в доме имели место некоторые нарушения. Во-первых, остался ли Гарсиа в Барселоне в субботу ночью?

Неподвижно стоя в дверях, женщина исподлобья взглянула на профессора. Руки, слегка припорошенные мукой, были отведены в стороны от черного платья.

— Нет, — сказала она. — Гарсиа всё время был здесь.

Николаса пронзило током. Он рванулся вперед. В изумлении, с трудом произнося слова дрожащими губами, он умоляюще воскликнул:

— Магдалина…

— Тише, пожалуйста! — Галеви снова повернулся к поварихе. — Во-вторых, устроил ли Гарсия в воскресенье ночью пьяную оргию?

— Нет, сеньор… — Её неподвижное лицо словно было вырублено из дерева. — Гарсиа не пьет.

— Значит, он не бил вас, и не напугал Николаса?

Она мотнула головой.

— Гарсиа хороший человек. Это все знают. Он никогда в жизни меня не бил.

— Ох, Магдалина… — душераздирающе крикнул Николас. — Как ты можешь? Ты же знаешь, что он тебя ударил. В буфетной. Ты так плакала! Это было ужасно. И у него был нож… — Он умолк, охваченный тошнотворным страхом.

— Достаточно, Магдалина, — сказал Галеви. — Спасибо, что уделили нам время.

Какое-то мгновение повариха не двигалась, будто не веря, что её отпустили. Во время допроса её бычьи глаза были тупо устремлены на профессора, но теперь, на мгновение, метнулись в сторону Николаса. Она не утратила самообладания — опущенные углы губ не шевельнулись — но вдруг, с неожиданной резкостью, развернулась и вышла.

Потрясенный этим предательством, Николас с плачем рухнул на подушку, слезы градом катились по его лицу.

— Хосе… — прерывающимся голосом прошептал он. — Где ты, Хосе?… Что они хотят с нами сделать?

Профессор Галеви с неопределимым выражением сделал шаг вперед и остановился. Поглаживая бородку, со склоненной набок узкой головой, он напоминал воинственного хорька. Нет, решил он, больше ни слова. Немного одиночества, еще несколько слез, и последнее сопротивление рухнет. Тихонько убедившись, что ставни по-прежнему плотно закрыты, под звуки приглушенных рыданий он на цыпочках вышел из комнаты.

В это утро Харрингтон Брэнд лишь ненадолго заскочил в консульство, в состоянии растущего напряжения пробыл там около часа, и, нервно дрожа, поспешил домой, чтобы пообедать с гостем. Теперь, по завершению тягостной трапезы, за которой профессор доложил об осмотре, мужчины сидели в столовой, куда им подали кофе.

— Значит, у вас не осталось сомнений? — прервал затянувшееся молчание консул, задумчиво помешивая кофе. 

— Ни малейших! — Профессор с довольным видом отхлебнул из своей чашки. — Перекладывание комплекса вины на другого вполне типично… И то, как его сломило противостояние Магдалины.

Бледный лоб Брэнда свело судорогой.

— Надеюсь, испытание было не слишком суровым для моего мальчика.

— Друг мой, что значат несколько детских слезинок, кратковременное страдание, когда на карту поставлено главное!

— Он больше не страдает? — Брэнд опять попытался найти облегчение беспокойству, пронизавшему его до мозга костей.