Испанский садовник - Страница 22
А в доме шли последние приготовления: в столовой, гостиной и в большой гостевой спальне пылал огонь, насыщая воздух теплом и ароматом душистого кедра. Магдалина энергично орудовала на кухне, Гарсия стремительно сновал вверх и вниз по лестнице.
Обед на две персоны, поданный в восемь часов, был близок к совершенству, что побудило профессора — который, вопреки своему чопорному виду, явно не чурался стоящих на столе деликатесов — похвалить консула за хорошую повариху и пожурить за то, что не отдает должное её искусству. Поедая лангуста по-испански, под затененными свечами, он то и дело исподтишка устремлял на хозяина изучающий взгляд. Вполне понимая глубину страданий Брэнда, он решил не торопиться, невозмутимо следуя своему методу отсроченного наблюдения, оставаясь при этом, как всегда, хозяином положения.
Эжен Галеви, сын брестского[10] шипчандлера, приехал в Париж лет двадцать назад неотесанным пареньком, чтобы изучать медицину. Несколько раз потерпев неудачу на экзаменах, он получил диплом об общем университетском образовании.
В то время Шарко[11] был в зените славы, и в толпе, привлеченной этим блеском, был и молодой доктор Галеви. Он посещал лекции великого человека, не вылезал из его клиники в Сальпетриер и, когда его пару раз выбрали — случайным образом — ассистировать при знаменитых массовых демонстрациях истерии, Галеви решил, что должен специализироваться в психиатрии.
Помимо некоторой смекалки провинциала, позволяющей ему подхватывать выражения и манеры своего кумира, Галеви не обладал никакой квалификацией для подобной работы. Скромное наследство, полученное от отца, позволило ему отправиться в Вену, где он учился у Юнга, прослушал курс в Гейдельберге и провел восемнадцать месяцев в большом сумасшедшем доме в Мекленбурге. Вернувшись в Париж, он был принят на основе этого опыта в штат института неврастении — небольшой клиники, расположенной в Пасси. Кроме того он начал читать научно-популярные лекции в академии психогигиены. Постепенно он обзавелся небольшой клиентурой, состоящей из обычных неврастеничек, пациентов с пограничными состояниями и ипохондриков. Манеры его, как и следовало ожидать, улучшились, глаз стал острее, руки более ловкими; а обрядившись в сюртук с высоким черным воротником, этот убежденный холостяк приобрел вид духовного лица. Прирожденный махинатор он день ото дня расцветал на льющихся ему в уши страхах и жалобных признаниях. Он научился быть жестоким, одним только словом выпытывать тайны и изрекать парадоксальные пророчества с важностью оракула, нисколько не соответствующей его тщедушной фигуре.
Однажды, во время краткого летнего отпуска в Нокке, его приезд дошел до сведения Харрингтона Брэнда, занимавшего тогда официальный пост в этом бельгийском курортном городке. Консул, страдавший от периодической депрессии, по наитию — самому счастливому в его жизни, как он впоследствии утверждал — принял судьбоносное решение проконсультироваться с парижским психиатром. Эти две посредственности, несмотря на разницу темпераментов, сразу почувствовали друг в друге родственную душу. Много раз потом обращался Брэнд к этому новому врачу, в уверенности, что только он может ему помочь. Во время долгих сеансов на бульваре Капуцинов крепла дружба между респектабельным выбитым из колеи чиновником и маленьким фальшивым священником, который методично выслушивал секреты консула, неуклонно усиливая свою над ним власть.
Покончив с обедом, мужчины перешли в гостиную и расположились по обе стороны мраморного камина. Мерцающие языки огня окрасили красными сполохами слабо освещенную хрустальной газовой люстрой большую строгую комнату; блики, подобно призрачному войску, проносились по иллюзорным гобеленам, причудливым тумбочкам, извилистым столам с витиеватой позолотой. Видя, что его друг больше не может сдерживаться, Галеви значительно, едва ли не повелительно, кивнул головой, словно разрешая говорить. Утопая в кресле и подперев опущенную, как у аббата-исповедника голову тонкой рукой, слегка прикрывшей глаза, он приготовился слушать.
Плотно сжатые губы консула моментально разомкнулись, и он разразился беспощадными, полными и исчерпывающими показаниями. Профессор, казалось, не смотрел на него, но сквозь неплотно сомкнутые пальцы не упускал ни одной эмоции своего визави, и хотя его лицо оставалось профессионально бесстрастным, глубоко посаженные глаза были остры, как скальпель. Но когда в заключение Брэнд, порывшись в кармане своей бархатной, обшитой галуном, домашней куртки, протянул ему мятый листок, блеск в глазах профессора был немедленно приглушен. Пока охваченный волнением консул вытирал пот со лба, Галеви, не торопясь, надел пенсне в золотой оправе и методично дважды прочитал сей «документ». Затем, вытянув губы так, что обнажились бледные десны, он покивал головой и, наконец, с важностью произнес:
— Мой добрый друг, не стану отрицать, что эта связь внушает мне серьезные опасения. Не будь я так привязан к вам, я мог бы не придавать ей большого значения. Если бы я не так высоко ценил ваш ум, возможно, я и утаил бы от вас некоторые из её прискорбных последствий. Но вы, мой друг, человек высших способностей, вы не только отец, но еще и искушенный гражданин мира. Вам известно, что грязь можно обнаружить даже в самых неожиданных местах. Нежнейшие цветы подпитываются навозом, под поверхностью чистейшего лесного озера с белоснежными лилиями, скрывается пласт нечистот.
Консул содрогнулся, но Галеви не позволил себя перебить.
— Целомудрие, друг мой… У нас, психиатров, это нелепое слово вызывает улыбку… Сентиментальный символ устаревшей веры. Разве не обнаруживаем мы ежедневно новые запущенные раны, свежие свидетельства человеческой подлости? Разве все мы не слуги наших тел, жертвы ужасов и омерзения своих страстей? Да хоть бы первые непроизвольные действия младенца — с какой чувственной жестокостью вцепляется он в материнскую грудь! — Профессор бесстрастно пожал плечами. — Что же касается возраста, к которому сейчас приближается ваш сын, вот там, действительно, мы столкнемся с более темными силами, со странными навязчивыми идеями и тайными желаниями… Очень жаль, что именно в этот период возникла его безрассудная связь со взрослым юношей, да еще испанцем.
Консул застонал и так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.
— Вы полагаете, что Николас был серьезно травмирован?
— Боюсь, что травма действительно имела место, — сдержанно ответил Галеви. — Насколько она серьезна, мне предстоит выяснить.
— Выяснить?
— Разумеется. К моему великому сожалению, я вынужден подвергнуть вашего сына психоанализу.
Охваченный внезапным смятением, консул отшатнулся.
— Но послушайте, — запинаясь возразил он, — он же совсем еще ребенок, и он так расстроен, так уязвим…
Галеви холодно посмотрел на него.
— Вы сомневаетесь в моем профессионализме?
— Нет, нет, друг мой… Но… Только если вы считаете это необходимым.
— Крайне необходимым! — уязвлено бросил профессор. — Только зондированием подсознания мы сможем выяснить, что произошло в течение тех опасных ночных часов.
— Подождите, Галеви, — консул схватился за голову.
— Бросьте, друг мой, — сказал Галеви с покровительственной жестокостью. — Мы-то ведь уже не дети.
— Нет. — Брэнд подавленно опустил глаза. — И тем не менее… Вам известно состояние моего здоровья… И то, что я пережил крах моего брака… Постоянное напряжение, связанное с моим служебным положением… Длительные творческие усилия, направленные на мой литературный труд… И над всем этим — всеподавляющая любовь к моему сыну…
— Уверяю вас, я проявлю максимум сострадания, — сухо прервал его Галеви. — У меня есть опыт.
— Я доверяю вам, друг мой, — с трудом вымолвил Брэнд, страдание которого грозило перерасти в исступление. — Наглая, бессовестная дерзость этого парня — вот что меня бесит.