Испанские нищие - Страница 57

Чего ей хотелось сейчас: покоя или хлопот? Впрочем, с Дру ей не видать ни того, ни другого.

Он настоял, чтобы она была первым зрителем.

– Новая форма искусства, Лейша. – Упрямство появилось у него после нелегального эксперимента Эрика. Лейше стало страшно. Так вот что чувствует мать – страх, что ребенок не получит то, к чему лежит его душа. Что он потерпит неудачу, и тебе будет больнее, чем от своих собственных срывов. Как Алиса вынесла такое? Как справилась Стелла?

Но Роджер с самого начала был уверен, что его ребенок будет счастлив. «Сюрприз тебе, папа. Я кисну в пустыне уже двадцать лет, этакий Ахилл, чей Агамемнон сражался на ее собственной глупой войне, пока я растила сына, основным талантом которого были мелкие преступления». Да и никакой он не сын.

– Ты знаешь, что я равнодушна к искусству. Может быть, кто-нибудь другой…

– Я знаю. Потому и хочу, чтобы это была ты.

– Ладно. Давай начнем.

Это прозвучало гораздо равнодушнее, чем она хотела.

– Выключить свет, – произнес Дру. Комната, заполнившаяся за последние семь месяцев театральным реквизитом на полмиллиона долларов, погрузилась во тьму. Кресло Дру передвинулось. На потолке зажегся голографический проектор. Вокруг все исчезло. Только Дру парил в бархатной черноте стандартной нуль-проекции.

Он тихо заговорил. Лейша никогда раньше не замечала, что у него такой красивый голос. Потом до нее дошли слова. Поэзия. Дру-Дру! – читал старое стихотворение о золотом дожде из листьев… Ей стало немного стыдно за Дру. Декламировать стихи под голографические иллюстрации было так по-детски… Сердце ее сжалось. Еще один неверный шаг, еще один провал…

Из темноты наплывали очертания.

Они были неопределенными, но она их узнала. Они проплывали над головой Дру, позади него, перед ним, даже сквозь него, а он принялся читать снова. То же самое стихотворение. Лейша никогда не увлекалась поэзией, но если бы даже и любила, ей было бы трудно сосредоточиться. Очертания полностью поглотили внимание; она силилась проникнуть взглядом сквозь Дру, тщетно пытаясь уследить за ним. Колеблющиеся силуэты снова появились из-за спины Дру, но уже другие. Она подалась вперед, чтобы понять, что это такое… она узнала их…

Дру начал в третий раз. «О чем горюешь, Маргарита, о золотом дожде из листьев…»

Контуры скользили, входя в ее сознание, и вдруг Дру исчез… Надо же запрограммировать такое… горе разбухло и заполнило ее. Роджер, ее отец, стоял в старой оранжерее, в доме на озере Мичиган. Он держал кремово – белый экзотический цветок с толстыми лепестками и яркой розовой серединкой. Лейша вскрикнула, а отец ясно произнес:

– Ты не потерпела фиаско, Лейша. Ни с Убежищем, ни с попыткой сделать Алису особенной, ни с Ричардом, ни с юриспруденцией. Настоящая неудача – не суметь реализоваться, а ты сумела. Ты старалась всю жизнь.

Лейша поднялась со стула и подошла к отцу. Он не исчез, даже когда она оказалась прямо под голографической проекцией. Ричард взял ее ладони и сказал мягко: «Ты стала тем, к чему я стремился», и Лейша резко встряхнула головой. Ее волосы были повязаны голубой ленточкой: она снова стала ребенком. Вошла Мамзель с Алисой, и сестра сказала: «Ты никогда не обижала меня, Лейша. Мне нечего прощать». Потом все исчезли, а Лейша бежала по лесу, залитому солнечным светом, который зелеными и золотыми потоками струился сквозь деревья. Она смеялась, ощущая тепло живых растений, запах весны и вкус прощения. Никогда еще Лейша не была такой свободной и радостной. Она побежала быстрее, потому что на тропинке стояла смеющаяся мать, и ее лицо светилось любовью.

Лейша очнулась на стуле в саманной комнате. По щекам текли слезы. Горел свет.

– Что ты видела? – нетерпеливо спросил Дру.

Лейша согнулась пополам, борясь с приступом тошноты.

– Что… ты сделал?

– Расскажи, что ты видела, – безжалостно потребовал молодой художник.

– Нет!

– Значит, впечатление было сильное. – Он улыбаясь откинулся на спинку кресла.

Лейша медленно выпрямилась и уже спокойнее повторила:

– Что ты сделал?

– Я заставил тебя видеть сны.

Но это совсем не походило на сон. Совсем. С интерльюкином все было по-другому.

Это напоминало ту ночь, когда Алиса пришла к ней в гостиницу во время суда над Дженнифер Шарафи. Ту ночь, когда Лейша стояла на краю пропасти…

Темнота…

Пустота…

Сегодняшний сон был светом. И все же нечто огромное, неуправляемое могло поглотить крошечный, робкий огонек ее разума… Тогда вопреки всякой логике появилась Алиса.

А теперь Дру каким-то образом манипулировал неведомой частью ее рассудка…

Дру энергично говорил:

– Гипноз частично тормозит кору головного мозга, вызывая универсальные… очертания, как я их называю. У меня не хватает слов, Лейша, ты же знаешь, мне их всегда не хватало. Я просто знаю, что они существуют во мне и во всех остальных. Я вызываю их наружу, и они принимают свои собственные контуры во сне человека. Это нечто вроде частично управляемого сна наяву. – Он глубоко вдохнул. – Это мое открытие.

У Лейши возникли вопросы, и она немного успокоилась.

– Ты хочешь сказать, что ты определял, что именно мне будет… сниться? – Она не смогла сохранить бесстрастный тон. Ее одолевало слишком много разноречивых чувств. – Дру, это и называется спать? Именно это происходит со Спящими?

Он покачал головой:

– Нет. Очень редко. Мне кажется… я еще сам не знаю, что получил. Ты же первая, Лейша!

– Мне… снился отец. И мать.

Глаза юноши блестели.

– Я работал с очертаниями своих родителей.

Его лицо внезапно потемнело, и Лейше вдруг не захотелось поделиться с ним воспоминаниями. Сновидения… это слишком интимно. Слишком иррационально. Слишком много табу снято. Но если это капитуляция солнечному свету, нежности… Нет. Она всегда знала, что сны – это бегство, она, которая никогда не видела снов. Забвение – такой же уход от реальности, как псевдонаука Алисы о близнецах. Но Дру ее заставил испытать такое…

– Я слишком стара, чтобы выворачивать свой мир наизнанку, словно носок!

Дру неожиданно просиял такой торжествующей улыбкой, что она ослепила Лейшу. Но она крепко держалась за свой разум.

– Дру, четыре пациента после такой же операции не приобрели подобного дара… – Она не могла подобрать нужного слова.

– Они ведь не были художниками, – возразил он с уверенностью заново родившегося человека. – А я – творец.

– Но… – Лейша не смогла продолжить, потому что Дру, все еще улыбаясь, подался далеко вперед из своего кресла и крепко поцеловал ее в губы.

Лейша застыла. Ее тело отозвалось на поцелуй впервые за… сколько лет? Много. Соски стали твердыми, мышцы живота напряглись… от него пахло мужским естеством. Лейша резко отодвинулась.

– Нет, Дру.

– Да!

Ей очень не хотелось портить его триумф. Но в другом она была тверда.

– Нет.

– Почему? – Он побледнел, зрачки стали огромными.

– Потому что мне семьдесят восемь лет, а тебе двадцать. И для моего разума, Дру, ты ребенок. И всегда им останешься для меня.

– Потому что я – Спящий!

– Нет. Потому что нас разделяют те пятьдесят восемь лет, которые ты не прожил.

– Ты думаешь, я этого не знаю? – яростно спросил Дру.

– Да. Ты не представляешь себе, что это значит. – Она накрыла его ладонь своей. – Я думаю о тебе как о сыне, Дру. Не о любовнике.

Он посмотрел ей прямо в глаза:

– Чем так испугал тебя сон об отцах и детях?

– Мне очень жаль, Дру, – она вложила в эти слова все сострадание, на которое была способна.

– Я усовершенствую свое искусство, Лейша, и покажу тебе такое, о чем ты никогда… Лейша!

Лейша тихо закрыла дверь.

Вечером, когда она придумала, как вернуть этот головокружительный эпизод в разумные рамки, Стелла сообщила, что Дру уложил вещи и уехал.

Мири заняла свое место за столом в куполе Совета. В день ее шестнадцатилетия в зале заседаний появился пятнадцатый стул, привинченный к полу у полированного металлического стола. С этого дня 51 процент акций Убежища, принадлежащих семейству Шарафи, будут представлять семь равноправных голосов. В следующем году, когда Тони исполнится шестнадцать, их станет восемь.