Искусница - Страница 3

Межу тем западный ветер обнаглел и изнахалился — а что ему, он у себя дома, — и вторгся в стихию, при обычных обстоятельствах ему мало подвластную: он принялся трепать землю, сдувать с нее остатки снега, ерошить лужи, в общем, вести себя по-захватнически.

Моран наблюдал за этим не без восхищения. Наверное, впервые в жизни он начал понимать причины, побуждающие фэйри танцевать — ни с того ни с сего, под невидимую музыку, да так, что сперва загораются башмаки, а потом и песок под ними.

Моран позволил безумию впитаться в свои волосы, одежду и кожу лица и рук, и ликование охватило его, а западный ветер, по своему обыкновению, летал вокруг и подзуживал: ага, вот так, быстрей, сильней, ну что ты как девчонка, а теперь подпрыгни!

Моран подпрыгнул, очень высоко, а когда он плюхнулся вниз прямо посреди лужи, прилетела первая нитка.

Это была длинная шерстяная красная нитка, и Моран сразу же определил, что она не обрезана ножницами, а оторвана, и при том оторвана с большим гневом.

Нитка покружила-покружила и опустилась в лужу с большим достоинством, по-лебединому. Ветер даже не посмел прикоснуться к ней, хотя смятый чек из магазина и еще несколько мусорин так и бились в корчах под его ударами. Моран огляделся по сторонам, но никого не увидел.

Моран подождал еще немного, однако никто не выглянул, ни из-за угла, ни из подворотни, и нитка оставалась в одиночестве. Она плавала в луже, извиваясь, как тонкая живая змея. Тогда Моран снова пустился в пляс, распевая на дикий троллиный мотив, им самим сочиненный:

Он скакал и размахивал руками, а ветер влетал в одно его ухо и вылетал из другого — вместе с серой, копотью старых мыслей и десятком ветхих, никому не нужных воспоминаний.

Какое-то время ничего, кроме Морановской пляски, не происходило, а потом вдруг откуда ни возьмись явился целый рой красных, зеленых, желтых ниток, и все они змеились по воздуху, норовя запутаться в волосах и оплести растопыренные пальцы. Моран едва успевал уворачиваться. Он выхватил из кармана пальто перчатки и принялся сбивать нитки и хохотать. Его смешило, когда они теряли свой надменный вид и бухались в лужу.

— Вот вам! — кричал Моран, втаптывая их поглубже в воду и поднимая тысячи брызг. — Вот вам! Знайте свое место!

Наконец он увидел человека, бросавшего на ветер цветные нитки. И застыл с разинутым ртом.

Это была девушка — лет семнадцати, не больше. Старшеклассница. Такими серьезными и взрослыми бывают только старшеклассницы. Когда девушка превратится в первокурсницу, то вернет себе былую беспечность младшего в семье ребенка. Но сейчас… о. Жаль, что Моран не женщина в длинном платье, не то он бы, пожалуй, разразился чередой почтительнейших реверансов.

Однако приходилось работать с тем, что имелось, со скучнейшей и пошлейшей обыденностью. Моран мгновенно представил себе самого себя, как он есть: черно-белый тощий верзила, пальто, свисающее с одного плеча, но не как ментик и даже не как белогвардейская шинель, а как черт знает что, брюки забрызганы, одна перчатка торчит из кармана, вторая зажата в кулаке… и так далее, и тому подобное.

Боясь спугнуть девушку, Моран широко разинул рот и заорал:

— Эй ты! Ага, ты!.. Ты чего нитками кидаешься?

Она молча смотрела на него. Невысокая, худенькая, аккуратная, востроносенькая, со светлыми глазами и бледными, плотно сжатыми губами. Моран быстро провел свой обычный мысленный тест, к которому прибегал при встречах с женщинами. Представил ее в постели с мужчиной. Контрольный тест — на убийство — также дал положительные результаты. Такая, если пырнет, то не станет с ужасом рассматривать свои окровавленные ладони. Просто пойдет и вымоет руки.

Очень хорошо.

— Ну, ты!.. — завопил Моран опять. — К тебе обращаются, эй!

Она подняла руку, в которой держала целый комок спутанных ниток, и с силой швырнула их в канал. На гниловатом льду они казались особенно пестрыми и яркими — чистыми домашней, незапятнанной чистотой.

— Когда-то у меня был шут, — сказал Моран, подходя ближе к девушке. — Носил пестрые тряпки и кривлялся. Я его баловал, в основном для того, чтобы досадить родственникам. Они-то его терпеть не могли. И вот однажды, после какой-то особенно идиотской остроты, мой дядя Джурич не выдержал, схватил шута, скатал его в шар и выбросил в реку.

Девушка продолжала безмолвно взирать на Морана.

Он пояснил:

— Человека очень легко скатать в шар. Знаешь — вот так, как пластилин…

Он показал — как.

— Вы перчатку уронили, — холодно произнесла девушка.

— Спасибо. — Не сводя с нее глаз, он наклонился за перчаткой и снова выпрямился.

Она отвернулась, уставилась на комок спутанных ниток. В них действительно еще много оставалось от нее самой, от ее рук, от ее дома. Моран из деликатности не смотрел туда, иначе он слишком многое узнал бы об этой девушке — мириады милых бытовых мелочей, которые слишком интимны, слишком малы, слишком тихи, чтобы служить объектом чужого внимания.

Поэтому Моран подошел к девушке вплотную и навис прямо над ее русенькой, припорошенной снегом макушкой. И вдруг Моран разглядел крохотные капельки растаявших снежинок на тонком проборе, разделяющем волосы ровно пополам, по справедливости, на две аккуратные косички. От вида этих капель у Морана в глазах помутилось и, прежде чем он сообразил, что делает, он высунул свой длиннющий троллиный язык и быстро подобрал с головы девушки несколько капель.

Следует отдать ей должное, она даже не вздрогнула.

— Ой, — сказал Моран, отступая на шаг и позволяя ей увидеть свое смущение, — ой, я, кажется, увлекся.

— Кто вы? — спросила она.

— Джурич Моран.

— Мне ваше имя ничего не говорит, — отрезала девушка.

Моран вздохнул.

— С одной стороны, это даже удобно — быть таким безвестным. Потому что можно оставаться самим собой, и ничего тебе за это не будет. Но с другой…

Он махнул рукой.

Девушка посмотрела на него без интереса и повернулась, чтобы уйти. Одним прыжком Моран преградил ей путь.

— Ты куда?

Она пожала плечами.

— Вам-то что? Я тоже могу оставаться собой. Уж не вам отнимать у меня такое право. — Она сжала кулачок, но втайне, прижимая руку к боку, а не грозя, и Моран понял, что сердится она не на него.

Он наклонился, заглянул в ее глаза.

— Ты совсем меня не боишься.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Это потому, что ты разгневана, — сказал Моран задумчиво. — Гнев превращает человека в раскаленный нож, а весь мир вокруг него — в масло. Ну, знаешь, такое твердое, которое в пачках продается, а не в бутылках.

Она засмеялась. Это вышло совсем неожиданно.

— Мне кажется, что я вижу сон, — сказала она.

— Мне тоже порой так кажется… — признался Моран. — Как тебя зовут?

Конечно, Диана сразу же и наотрез отказалась пойти на квартиру к этому Морану, чтобы выпить у него чаю, согреться и поговорить о несправедливости мироздания. Но на маленькое кафе согласие дала, и Моран протащил ее по набережной канала почти десять кварталов, прежде чем отыскал подходящее. Девушка молчала, позволяя ему бормотать: «Здесь, вроде, ничего… а, нет, тут курят… Может, это? Лучше бы мы пошли ко мне домой. Зачем тратить лишние деньги, если можно выпить чай без всяких хлопот и розысков, в отличных условиях и к тому же в таких чашках, какие тебе нравятся, а не в таких, какие подадут…»

— Джурич Моран, — сказала наконец Диана, — вам никто не объяснял, что здравомыслящие девушки не ходят в гости к незнакомым мужчинам?

— Это кто здесь здравомыслящая девушка? — возмутился Моран. — Уж в любом случае не я!

Диана нахмурилась.

— Ладно, — сказал Моран примирительным тоном, — я неудачно пошутил. Но тебя тоже трудно назвать здравомыслящей. Немного, знаешь ли, здравого смысла в том, чтобы швыряться цветными нитками, да еще сразу же после того, как выпал безумный снег…