Искупление невинности - Страница 1
Изменить размер шрифта:
Искупление невинности
Стихи, зарисовки, переводы, новеллы
Юрий Алексеевич Токранов
© Юрий Алексеевич Токранов, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Ё
Даже без «ё» зёрна не станут «зерна».
Будут всё также сыпаться равномерно
сверху в ладонь, а потом их какая-то серна,
может, сожрёт. Что по сути природной – верно.
Даже при «ё» зебра не будет «зёброй».
В смысле, тем волком из «Ну, погоди!» недобрым
(выпуск 15). Но если заедет в рёбра
задним копытом, то выйдет больней, чем от СОБРа.
«Ё», конечно, лишь видимость, так сказать, оболочка
звука «йо», отображенье, зародыш, почка.
Но, ё-моё, даже в ней,
стоящей в строчке или в одиночку,
прежде всего нужно не игнорировать точки.
Искупление невинности
Пролог (18.01.96)
Я, кажется, терял уже
тебя лет двести или триста
назад – без разницы. Сюжет
таким же точно был: за льдистой,
прозрачной плоскостью стекла
(скорей, слюды) белым-бела
стелилась сонная равнина.
Я грезил в окруженьи книг,
и пальцы сами мяли глину
в надежде воссоздать твой лик.
Тогда ты не вернулась. День
за днём и ночь за ночью мимо
мелькали краски, звуки, тень
времён, несущихся незримо
сквозь стены замка. Колдовство
не помогало, и родство
сердец, отчетливое ране,
скончалось как-то поутру.
И, чувствуя себя на грани,
я знал, что вслед за ним умру.
Так и случилось. В сопряженьях
миров сменилась параллель.
Мы возвратились отраженьем
самих себя. И акварель
всё той же белой-белой жути
лежит меж нами перепутьем,
почти неодолимым. Всё же,
с непогрешимостью совы,
гляжу в окно, в котором, может,
ты приближаешься. Увы…
Часть первая (19—24.01.96)
Всё те же три столетия назад
мне нравилось будить тебя. Я помню
фамильный замок, анфиладу комнат,
возню служанок, двери залы, за
которыми в дремоте будуара
лежала ты, раскинувшись истомно
на шёлковых подушках, и глаза
ещё закрыты были. Звук удара
двенадцатого полдень означал,
и я касался твоего плеча.
Но ты не просыпалась. Мне порой
садиться приходилось на подушки
и, сидя рядом, забываясь, слушать
напев дыханья, гибельной игрой
волос волны изысканно забавясь,
одной ладонью милую макушку
лаская изумленно, а второй —
батист лица. Засим влеченья завязь
выплёскивалась чисто: ты во сне
себя навстречу открывала мне.
Мы это проходили бездну раз,
распахиваясь пропастью друг в друга,
отождествляясь жадно, до недуга
безумия восторженного. Нас
одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,
она всегда шарахалась с испугом
от карих междузвучий наших глаз:
калика перехожий как-то ночью
тебе и мне уверенно предрёк
удел уйти, самим назначив срок.
И торопиться было бы смешно,
но, как ни странно, мы, увы, спешили
и с шалой одержимостью грешили
напропалую, дерзко. За одно
мгновение мы прожигали годы,
не веря в предсказанья всё же или
не научась умеренности, но
нам всё легко сходило с рук. Природа,
сведя нас вместе всё-таки, никак
не осуждала наш безбожный брак.
И, видно, в упоении своём
мы, право, были истинно невинны,
как два комка той первородной глины,
что стала Человечеством. Вдвоём
мы были счастливы, а значит, были святы.
Обыденность со всей её рутиной
нас не касалась вовсе. Про неё
нам вспоминалось только на проклятых
официальных выездах: ведь в свет
обязывал являться этикет.
Тогда мы собирались. Сотня слуг
измотано металась по феоду,
тряся оброк с вассального народа,
налоги изымая: недосуг
подобным заниматься было прежде.
И лишь через неделю скороходы
отборные, спеша, срывались вдруг
в дорогу, что тянулась долго между
столицею и замком, всякий раз
неся письмо с набором нужных фраз.
Часть вторая (25—30.01.96)
Ты не любила маеты карет.
Поэтому на тракт отправив ране
казну, возы с провизией, с дарами
в сопровожденьи челяди, вослед
обозу с незначительною свитой
мы сами через сутки – вечерами,
как правило, снимались. И рассвет
уже встречали в скачке деловитой.
Дорога была длинной: девять дней
мы умудрялись находиться в ней.
Могли быстрей, но, направляясь в град
столичный с откровенным небреженьем
мы исходили из предположенья,
что свет придворный вряд ли будет рад
нас лицезреть: в глазах помпезной знати
мы блуд вершили. Выбрав нас мишенью,
нам кости мыли: каждый – на свой лад.
Так что столица нам была некстати.
Что говорить: когда б не государь,
от нас давно б осталась только гарь.
Король, как мог, от своры дураков
порой нас прикрывал спиной. Однажды
я, сам спасаясь, спас его от граждан
восставших приграничных городков.
В тот раз мы – по беспечности обидной —
в трактире порубежном пили: каждый,
причем, без свит. С десяток мужиков
ввалились с улицы, скандаля громко, видно,
со съезда вечевого: всякий год
свои дела на них вершил народ.
Не зная принца крови (в короли
он вышел через пару лет) пристали.
За словом – слово, напряженной сталью
мелькнули шпаги – мужики легли,
расставшись здесь же с душами. Вот тут-то
и началась история, простая,
как медный грош: нас взяли, сволокли
в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто
мы – сволочь беспородная. К утру
нам прочили болтаться на ветру.
Но – пронесло. Ударили в набат.
Про нас забыли временно. К вечерней
молитве представителем от черни
явился недоучка-адвокат
и сообщил, робея всё же, что
мы будем содержаться в заточеньи
в течение декады: магистрат
постановил назначить выкуп в сто
пятнадцать фунтов золота, – хоть, впрочем,
топор у палача давно наточен.
Здесь августейший узник обалдел:
отец-король удавится скорее,
чем бросится платить. С тоски дурея,
принц крови запил. Груз забот и дел
достался мне: своей казной от казни
я откупил обоих. Батарея
пустых бутылок отошла в удел
историков двора: музей-заказник
в тюрьме создали через десять лет,
когда мятеж огнём свели на нет.