Искры - Страница 6

Нефед Мироныч не сразу понял, что случилось. Глянул на косу, на уходившую в сторону пшеницу и, сорвавшись с сиденья, ни слова не говоря, ударил Яшку держаком вил и поломал мотовило.

— Поперек отца становишься? — взбешенно заорал он. — Батьку учить, су-укин сын?!

Яшка остановил лошадей, спрыгнул на землю. Ощупав плечо, он люто глянул на отца и поддернул штаны.

— Батя, до греха дойдем! — оказал он угрожающим голосом.

Нефед Мироныч спрыгнул с лобогрейки, и не успел Яшка опомниться, как сильный отцов кулак ударил его по голове и сбил картуз. Яшка зашатался, расставил руки, как орел крылья, но устоял и только закрутил головой. Когда в глазах исчезли огоньки, он выпрямился и швырнул кнут на лобогрейку.

— Все! Теперь все, — проговорил он негромко и, подняв картуз и надев его, сверкнул белками глаз и крупно зашагал по дороге.

Нефед Мироныч опомнился, в уме сказал: «Уйдет. Бросит родителей». И крикнул:

— Яшка! Вернись, тебе сказано!

Но Яшка даже не оглянулся. Нефед Мироныч с ненавистью посмотрел ему вслед и, вскочив на лобогрейку, погнал лошадей на ток, неистово стегая их кнутом.

Безлюдной была степь. Жаром дышала исписанная трещинами земля. В белом сияющем небе молчаливо парили степные хищники.

Яшка неторопливо шел по пыльной дороге, заложив назад руки и слегка наклонив голову, и думал о своей жизни. «Нет и нет! Никакого примирения с отцом! Бросать все и уходить из этого омута, или пропадет все — мечты о новой, вольной жизни, о счастье, об Оксане». Так думал Яшка, и опять мысли его обращались к Оксане. Как бы он хотел сейчас быть с ней! Рассказать ей обо всем, поделиться сокровенными думами…

По сторонам дороги стеной стояли хлеба. Поверх их желтела сурепа, маячили кусты чертополоха. Ветер сталкивал усатые колосья, раскачивал их из стороны в сторону, и они весело шумели, и переливались, как море, и будто разбегались по степи нескончаемой золотистой рябью. И маки, и малиново-красный горошек, и трубки повители качались по обочинам дороги и весело кланялись ветру.

Яшка сорвал горошек, понюхал его и бросил в хлеб. Поровнявшись с курганом, он взошел на него, окинул поля мутным печальным взглядом и долго-долго молча смотрел куда-то поверх неисчислимых говорливых колосьев. Там, далеко, на возвышенности, перегородив степь, темнел старый, хмурый лес. То и дело выплывали из-за него все новые и новые синеватые громады облаков, взбирались на небосвод и там, будто напудрившись, застывали, озаренные солнечным сиянием.

Яшка думал: «Вот лес. Летошний год он так же стоял в стороне от людей и позапрошлый год тоже. Или тучи. Всегда выходят из-за края земли, и всегда их ветер гонит, куда захочет, потому что они собой управлять не могут. Но я — человек! Я знаю, куда и что направлять. Почему мне не дают разворота, а чуть что — вилами да кулаком? И все это от дедов идет, от бабок, отцов таких! А у самих — сурепа, чертополох, худосочные колосья. Эх, хозяева-а!»

Расстегнув ворот черной рубашки, он лег на склоне кургана, заложив руки под голову, и устремил взгляд в лазурное небо. Мысли его вновь вернулись к Оксане: «Что она подумает, узнав о сегодняшнем? Ведь увидят же Дороховы, что пшеница покошена батькиной машиной. А что скажет Левка? Нет, бросать надо все отцовское и начинать свое. Но где взять денег? Эх, деньги!..»

Яшка не чувствовал, как солнце обжигало лицо, острый нос, не обращал внимания на крики дерущихся в небе ястребов. Приподняв голову руками, он хмуро смотрел в безбрежную синеву неба, намечал планы самостоятельной жизни, и в мыслях его ясно представилось: едет он по этой бескрайной степи на своем собственном рысаке, озирается вокруг на бескрайные хлеба и травы и не верит, что всему здесь, что видит око, хозяин — он, Яков Загорулькин. Возможно ли это? «Да, возможно. И это будет так на самом деле», — мысленно подтвердил он.

В вышине парили коршуны, камнем падали на землю и, что-то цепко схватив когтями, улетали под облака. Вот один, тяжело взмахивая огромными крыльями, запарил над курганом, медленно снижаясь. Яшка заметил просвет между перьями, подумал: «Старый».

Коршун продолжал снижаться, и Яшка отчетливо видел, как хищник настороженно вращал головой и пристально смотрел ему в лицо.

— Старый дурак! Живой я. Ослеп, что ли? — сердито крикнул Яшка.

Коршун хрипло каркнул и полетел дальше.

Яшка решительно встал, поправил картуз и пошел к полю Дороховых, чтобы по-хозяйски сложить загубленную пшеницу. Шел и мысленно говорил: «Женюсь я там на Оксане или нет, а она не должна думать обо мне плохо».

Все так же раскачивались, и шумели, и катились по степи хлеба, пестрели у дороги малиново-яркий горошек, лиловые трубки повители. Но Яшка не видел их. Занятый своими мыслями, он крупно шагал по дороге, и пыль серыми облачками клубилась под его ногами.

К вечеру жара спала, но каменные изгороди еще не остыли, и от них шел горячий воздух.

В палисадниках девчата поливали грядки с гвоздиками, с мальвами, и от этого в воздухе стояли пряные запахи.

По широкой нижней улице Кундрючевки устало шли коровы, меж ними бегали и мычали телята, иные, найдя мать, раскорячась, жадно высасывали молоко. Бабы гонялись за ними с хворостинами в руках, тащили непокорных за ошейники, ругали пастухов за то, что слишком рано пригнали стадо. И от бабьих голосов, от рева коров и телят на улице было как на базаре, а пыль стояла в воздухе и не рассеивалась.

Дороховы, управившись с делами, повечеряли и вышли посидеть на завалинке под хатой.

Из-за тополей панского сада вставала красная луна. От хат, от деревьев через улицы протянулись длинные тени. От этого улицы казались широкими, дворы как бы раздались и отделились друг от друга, и хутору, казалось, не было ни конца ни краю. Отовсюду со дворов доносились голоса хозяек, негромкое мычанье коров.

Игнат Сысоич еще перед заходом солнца уехал на ток, приказав Леону и Насте не загуливаться: завтра начиналась косовина. Но сегодня было воскресенье, и Федька Максимов решил устроить гулянку на славу.

Велев приятелям собираться на гребле, он на всякий случай зашел за Леоном и увидел: Дороховы кружком сидели возле матери на завалинке и лузгали семечки.

— Левка, ну что это? Уговорились же! А они расселись, как все одно в гостях! — с горечью воскликнул Федька, едва распахнув скрипучую калитку.

Он был мал ростом и очень полный, но короткие ноги его двигались с такой проворностью и так мягко, как будто он не холил, а танцевал. Поставив на землю гармошку, он присел на завалинку, вытер потный лоб и облегченно вздохнул:

— Умаялся.

— Вот так-то лучше, сынок! Отдохни с нами, а тогда все и пойдете. Ты ж пойдешь, Аксюта? — спросила Марья.

Федька всполошился, он забыл, что приехала Оксана. Повернувшись к ней, он изобразил на лице величайшее удивление и спросил:

— Аксюта? Когда же вы приехали? Здравствуйте вам!

Оксана и Настя засмеялись.

— Вчера спрашивал об этом — и сегодня. Дырявая у тебя память, парень! — попеняла Настя. — Сыграй-ка нам что-нибудь. Оксана тоже петь ой как горазда.

— Уж это ты зря, — смущенно ответил Федька. — Память у меня, как у тещи. А сыграть — не пахать. Какую песню? Или веселую?

Леон примостился на хромоногом табурете. Молча отдал семечки матери, взял гармошку и, пока Федька торговался с Настей, что играть, начал старинную казачью песню.

Марья по-молодому, с высокой ноты взяла:

Настя низким, грудным голосом подхватила:

Леон, наставив ухо, прислушиваясь к звукам гармошки, играл не спеша, мягко делая переходы, и Оксана заметила, что брат ее обладает незаурядным даром музыканта, а матери, судя по голосу, непосвященный человек мог бы дать в два раза меньше лет, чем ей было. «Вот они люди какие!» — с удовлетворением подумала она и присоединилась к семейному хору: