Искатель. 2013. выпуск №4 - Страница 38
Чего-то в формуле не хватало, а может, что-то стало лишним — формула, он чувствовал это, всю ночь жила в его подсознании своей жизнью, как и положено живой математической системе. Снилось что-то неприятное, темное, скребущееся, а пробуждение было таким, будто Вадима вытащили из сна за волосы и в качестве компенсации сказали: «Не обращай внимания, все на самом деле хорошо».
Вадим поискал под кроватью тапочки — перед тем как лечь, он всегда машинально заталкивал их поглубже, не понимая, зачем это делает, была у него с детства такая привычка, а с привычками лучше не спорить. Привычки часто не зависят от характера — в Амстердаме он никогда не заталкивал тапочки под кровать и никогда об этой странности не задумывался, а тут…
Всунув ноги в тапочки, встал и подошел к окну. Подошел и выглянул, раздвинув шторы. Выглянул и оцепенел: вечером, когда ехали из аэропорта, шел мокрый снег и дул обычный питерский ветер с залива, промозглый настолько, что не ощущался, как движение воздуха, это была некая мокрая, липкая, в какой-то мере даже вязкая среда, которую нужно было расталкивать плечами, чтобы пройти от машины к подъезду.
Сейчас у него не нашлось собственных мыслей, собственных слов, чтобы самому себе выразить собственные ощущения. «Мороз и солнце, день чудесный». Иосиф нашел бы другие слова, и рифма, и ритм у него были бы другие, но Вадим предпочитал «наше все» — не потому, что любил, а исключительно из нежелания тратить время на чтение других поэтов. Иосиф не в счет, друга Вадим, кстати, не столько читал, сколько слушал и подсознательно понимал, что стихи гениальны, как подсознательно чувствовал красоту формул. Стихи были такими же формулами живой речи, как формулы — стихами живой науки. Но только на уровне ощущений. «Вместе им не сойтись».
Иосиф, по своему обыкновению, звонить не стал — он терпеть не мог гаджеты, они, как он уверял, убивают творческую мысль, потому что названы словами не русского языка. Неродное, неприятное на слух не может существовать в его жизни как реальное. Мобильник у него, впрочем, был — как в наши дни без него? — но пользовался им Иосиф редко и всякий раз предупреждал собеседника, что разговаривать долго не собирается, говорить нужно с глазу на глаз, с теты на тету, давай, мол, договариваться, и побыстрее.
Звонок в дверь раздался, когда Вадим доедал овсяную кашу, которую мама почему-то решила приготовить с утра: напичкать сына калориями, а то он в этом Амстердаме питается абы как. Вадим открыл: на пороге, естественно, оказался Иосиф (кто еще мог в такую рань?). Объятья, похлопывания по спине, «как ты там?», «как ты тут?». Вадим пригласил друга разделить с ним кашу, на что Иосиф, отвесив сначала поклон тете Нине, заявил, что насытился с утра уличным воздухом, в котором больше калорий, чем в любом сваренном продукте.
— Позавтракал? — спросил Иосиф. — Ну, поехали.
— Куда? — всполошилась мама. — Вадик, ты же только…
— На дачу к Филину, — тоном, требующим беспрекословного подчинения, объявил Иосиф. — Сегодня что? Рождество?
— Католическое! — воскликнула мама, которая всю жизнь была безбожницей.
— Неважно, — махнул рукой Иосиф. — Католики тоже люди. А потом Новый год. А потом…
— Ты что же, — ужаснулась мама, — собираешься уехать на… на…
— Тетя Нина, — пообещал Иосиф, — Вадик будет наезжать, он еще надоест вам, не беспокойтесь.
— Сейчас заедем за Мариной, — каким-то слишком уж нервным голосом сообщил Иосиф, когда синяя «Ауди» рванула по проспекту, — а потом сразу в Сологубовку.
— Марина — это кто? — вяло поинтересовался Вадим. Мысли его вдруг оказались заняты всплывшей из подсознания идеей: так оно обычно и бывает — идеи, как призраки, появляются неизвестно откуда и почему. Когда Иосиф с места взял девяносто в час, Вадим вдруг — именно вдруг и никак иначе — подумал, что вероятность склейки должна быть максимальной в момент принятия решения и возникновения новых ветвей. Интуитивно это было понятно, даже очевидно, и математическое доказательство должно тоже быть достаточно простым. Скорее всего, дельта-функция. Да, это разумное предположение. А потом… Экспоненциальный спад, вторичный максимум и выход на плато, это Вадим уже просчитывал…
— Марина, — сказал Иосиф с такой нежностью в голосе, что мысль Вадима сбилась, и он удивленно посмотрел на друга, — это моя невеста.
— Ну-ну. — Вадим постарался вернуть ускользнувшую нить рассуждений. Невест у Иосифа было не меньше, чем львов в Питере, очередная, значит… — Это невеста на Новый год, или до православного Рождества дотянешь?
— Вадик, — Иосиф решил на друга не обижаться: такой день, мороз и солнце, — Марина моя невеста на всю жизнь.
— То есть жениться на ней ты не собираешься? — сделал логический вывод Вадим.
Ответить Иосиф не успел: притормозил у пешеходного перехода, потому что…
— Вадим, это Марина. Марина, это Вадим, мой друг детства, великий физик, будущий нобелевский лауреат.
Что он несет? Что о нем подумает эта… это… Возможно, Иосиф уже нашел множество поэтических слов, сравнений и метафор для описания женщины, которая, как показалось потерявшему всякую возможность мыслить Вадиму, была… просто… созданием, вот. Это слово, да еще с определением «небесное», возникло, укоренилось и осталось единственным. Умный взгляд ярко-голубых глаз — это так важно для женщины! Собственно, ничего, кроме взгляда, Вадим не видел, но этого оказалось достаточно. Он пересел назад, Марина устроилась на пассажирском сиденье впереди, Иосиф что-то говорил и говорил, машина куда-то ехала и ехала, а Марина сидела вполоборота, они с Вадимом смотрели друг другу в глаза и… Собственно, больше ничего. Просто смотрели. А Иосиф ничего не понимал, потому что ничего понимать не хотел.
Отдельные слова тем не менее проникали в подсознание Вадима и там укладывались в определенную систему по своим подсознательным законам. Во всяком случае, когда Иосиф затормозил перед воротами Филиновой дачи, Вадим знал уже (вспомнил или осознал), что Марина Батманова — художник. Не художница, а именно художник Божьей милостью, работает в жанре постпримитивизма, пишет картины, выносящие не мозг, а душу, причем навсегда. А еще лепит из глины особых сортов уникальные игрушки, которые…
Что «которые», Вадим не знал, эта часть рассказа Иосифа все-таки застряла в подсознании, а может, и вовсе не была услышана, как незначащая, как часть уравнения, которой можно пренебречь.
Иосиф шел впереди, а Вадим — рядом с Мариной, чувствуя притяжение, которое способен ощутить только астронавт, неосмотрительно приблизившийся к эргосфере черной дыры. Выбраться невозможно.
Марина молчала, Вадим даже не пытался найти слова. Шли, поглядывая друг на друга и что-то друг другу обещая. Путь, впрочем, оказался, недальним — минута в обычном времени, несколько веков в растянувшемся релятивистском времени Вадима. На крыльцо высыпали уже приехавшие гости во главе с хозяином — Жоржем Филимоновым, по кличке Филин. Вадим тронул Марину за локоть, она не отдернула руку.
Потом было веселье. То есть веселье с точки зрения остальных гостей. Несколько лет назад Вадим принял бы в нем участие: носил бы из кухни тарелки с едой, бутылки с питьем, произносил бы тосты и опрокидывал в себя шампанское или водку, а еще громко что-то рассказывал бы, совершенно неважно что, и танцевал бы, конечно — если не до упаду, то до такого состояния, когда уже не понимаешь, кто твой партнер и есть ли он вообще. И еще флиртовал бы с девушками — правда, это никогда у него толком не получалось, но он пытался, и иногда даже удавалось с кем-то переспать, но не потому, что он был таким неотразимым; девушки, и это он прекрасно понимал, шли с ним скорее от скуки или потому, что больше было просто не с кем.
Сейчас… Возможно, он и сейчас веселился — в какой-нибудь другой реальности, но только в такой, где развилка произошла в университетские дни, тогда таки были варианты. Об этом Вадим думал, сидя на диване, потягивая сок и напряженно следя, как Иосиф с Мариной сначала уединились в кухне, потом потанцевали в большой комнате и, наконец, скрылись в хозяйской спальне, плотно закрыв за собой дверь. Не очень понимая, что и зачем он делает, Вадим поднялся и открыл дверь в спальню настежь, благо скрывшиеся и не подумали запираться.