Искатель. 1991. Выпуск №2 - Страница 27

Они отведут нас в Лиссабон. Это нейтралы! — отвечал Покровский, не прерывая своего занятия. С борта «Антареса» — я прочел на скуле непрошеного спасателя его имя — уже подавали манильский канат. Боцман буксира поторапливал своих матросов... по-немецки.

Мичман Покровский! — закричал я снова. — Извольте вернуться на мостик. К погружению!

Но он еще быстрее заработал руками, подтягивая к борту буксирный канат. Тут все решали секунды. Мне некогда было раздумывать о причинах его странного непослушания. Я задраил за собой люк и открыл клапаны баластных цистерн. Погрузив лодку на перископную глубину, я бросился в корму, чтобы запустить электродвигатель, но забыл второпях разъединить муфту и закрыть выхлопную магистраль дизеля, он успел хлебнуть забортной воды, в цилиндрах его случился гидравлический удар, и я навсегда лишился надводного хода. Но оставался еще электромотор со свежезаряженной аккумуляторной батареей. Я немедленно пустил его в действие и ушел на 30-футовую глубину. Отойдя в сторону, я подвсплыл, поднял перископ и увидел, как матросы «Антареса» вытаскивают из воды мичмана Покровского. На гафеле буксира вместо португальского развевался германский флаг.

Когда буксир скрылся, я продул цистерны и всплыл. Море было пустынно. На востоке еще синели горные кручи Гибралтара, но они таяли с каждым часом. Свежий норд-ост сносил дрейфующую лодку в океан. Я ясно понимал, что аккумуляторная батарея не позволит мне достичь берега под электромотором, поэтому решил поберечь остатки энергии для освещения, приготовления кофе и самое главное — для световых сигналов бедствия ночью. Ведь радиотелеграфную станцию нам должны были установить лишь по прибытии в Портсмут.

Я спустился вниз и попытался чем мог облегчить участь моих несчастных соплавателей. Прежде всего я поднял тех, кто лежал на железе, уложил их на койки и надежно принайтовил, чтобы качка не сбросила их на палубу. Потом я попытался привести их в чувство, давая нюхать нашатырь, вливая в рот спирт, растирая виски камфарой. Но все было тщетно. Как ни был готов я к испытаниям на море, ужас заглянул в мою душу. Я горячо помолился перед судовой иконой Николаю-чудотворцу, заступнику морского люда, чтобы он явил милость и послал нам спасение в виде какого-нибудь купца-некомбатанта.

Иерофон еще с утра показывал приближение шторма. К вечеру нас стало швырять просто нещадно. Я пытался стоять на мостике, чтобы не пропустить огни случайного парохода, но очень скоро мне пришлось задраить верхний люк и сменить промокшее платье вплоть до белья. Подкрепив себя разогретыми консервами и «адвокатом», я выключил в лодке все освещение, кроме красной пальчиковой лампочки перед иконой св. Николая, и попробовал уснуть. Несмотря на пережитые треволнения и сильную усталость, сон бежал от меня прочь. Лодку валяло с борта на борт так, что того и гляди из аккумуляторов выплеснется электролит. Расклинившись на своей койке, то есть упершись локтями и коленями в бортик и переборку, я предавался мрачным размышлениям о том, что «Святой Петр» со своей спящей командой превратился в подобие «Летучего Голландца», а я — в навеки проклятого капитана Ван Страатена. Знать бы, кем и за что?

5 января 1918 года

Атлантический океан.

В сочельник умер боцман Деточка.Он держался дольше всех...

Прошел почти месяц с тех пор, как из командира боевого корабля я превратился в брата, милосердия плавучего лазарета, затерявшегося в океанской пустыне. Два насущных дела занимали все мое время: высматривание в море проходящих мимо судов и помощь сотоварищам, ставшим нечаянными жертвами моего изобретения и злого умысла моего же бывшего помощника, ученика, друга. Как я жалею, что здесь нет брата, который, несомненно, смог бы вернуть их всех к нормальной жизни. Мне же остается одно: поддерживать их угасающие силы той жалкой стряпней, которую я готовлю из яичного порошка, консервированного молока, какао и вина. Это весьма неблагодарное занятие — кормить спящих. Не все умеют проглотить мою «питательную смесь», она вытекает изо рта, и кажется, есть опасность, что мой подопечный может захлебнуться. В шторм, в сильную качку с кормлением и вовсе ничего не выходит. Глотательный рефлекс мне удается вызвать далеко не у всех. До рождества я еще не терял надежды, что кто-то проснется и жизнь моя сразу станет легче...

...Первым погиб машинный унтер-офицер Найда. В сильную бурю лопнули найтовы, его сбросило с койки и ударило головой об острое ребро станины электромотора. Я обнаружил его, когда бедняга уже не подавал признаков жизни. Замотав его тело в одеяло, я вынес покойника на палубу и, прочитав молитву, предал его морю. Определил координаты погребения и записал их в вахтенный журнал. В тот же печальный день иссякли и последние амперы электричества. Плотность электролита упала до нуля.

Из сигнального фонаря и фитиля, пропитанного соляровым топливом, я соорудил нечто вроде коптилки. При зыбком и скудном ее свете я веду эти записи.

Через два дня умер, по-видимому от глубокого истощния организма, матрос Стороженко. Я похоронил его также по морскому обычаю.

Судя по всему, ветры и течение сносят «Святой Петр» к Азорским островам. Тешу себя мыслью, что именно там мы получим помощь. Но, увы, Канарское течение заставило «Святой Петр» пересечь уже тридцатиградусный меридиан. Уповаю только на то, что если пассатные ветры не ослабнут, меня все-таки прибьет к бразильскому берегу.

Провизии у меня достаточно. Но питьевая вода уже начинает портиться...

14 января 1918 года Центральная Атлантика

Вчера видел дым. Грузовой пароход шел контркурсом на норд-ост. Зажег паклю на поднятом перископе. Пароход направился было ко мне, но, заметив, что имеет дело с подводной лодкой, поспешно отвернул прочь. Не судьба! Единственное, что скрашивает мое положение и придает силу духа, — наблюдение над иерозвуковым эфиром океана. Слуховая аппаратура иерофона работает безотказно. Вот если бы еще было электричество, «Святой Петр» оказался превосходной плавающей лабораторией. Иногда кажется, что судьба сама пошла мне навстречу: вместе войны я обрел идеальную возможность для научных занятий. С болью думаю о коварстве моего счастья. Неужели все это канет вместе со мной на дно морское?! Одно утешает: брат мой, Дмитрий Николаевич, сохранит мои чертежи, расчеты и образцы.

Декабрь 1918, а может быть, январь 1919 года Южная часть Атлантики

Думаю, что сегодня все же сочельник. Наступает 1919-й. Готовлюсь к неизбежному... Пока еще есть силы, максимально облегчил лодку: выстрелил из аппаратов все мины, осушил вручную трюма. Моя гробница должна как можно дольше продержаться на плаву. Рано или поздно ее прибьет к берегу. Какое там «рано»?! Конечно — поздно. Для меня-то уж определенно — поздно. Сегодня размонтировал и выбросил за борт иерогенератор. Идет война, и если этот аппарат попадет к врагу или в иные недобрые руки, его могут сделать новым чудовищным средством умерщвления людей.

Февраль 1919 года

Место не обсервовано (нет сил поднять секстан)

В полдень попрощался со всем белым светом. Скоро наступит тьма — черный свет смерти. Цинга делает свое дело.

По всей вероятности, «Святой Петр» попал в мощное циклическое течение, и теперь его будет носить, пока хороший шторм не выбросит его из этого проклятого круга.

Наверное, океан не хочет со мной расставаться. Я понял его язык. А он нашел во мне собеседника. Смею утверждать: океан — существо разумное. Это наш древний пращур. Его соль носим мы в своей крови. Мы вышли на сушу, но незримые нити связывают нас с его животворными недрами. Он управляет нами, дает нам энергию, пищу, волю. Он судит нас; у одних он отнимает рассудок, у других жизнь, достойным — дарует великую силу духа. Как жаль, что мы разучились слышать голос, этого мудрого исполина.

Весна 1919 года ...

Не верю в смерть в средоточии жизни!..

Страницы дневника разлеплялись с огромным трудом. Но как только удавалось отснять очередной разворот, Оксана Петровна звонила Шулейко, и тот, немедленно приезжал и забирал листки ксерокопий. Голос кавторанга Михайлова, звучал для него в самых неожиданных местах в обеденной очереди с подносами, в пляжном шезлонге, в зале профсоюзного собрания. Он почти что наяву слышал этот голос, будто шел он со старой заезженной шипящей пластинки. Он мог даже описать этот голос: неторопливый, глуховатый, отчетливо выговаривающий каждое слово...