Искатель. 1989. Выпуск №2 - Страница 8

«Неужели этот дряхлый старик с взлохмаченной шевелюрой — Минхотеп? — думала царица Юра. — Как странно, ведь я любила его когда-то. И спасла его от смерти, когда взбешенный Хафра хотел уничтожить безумца. А теперь прошлое вернулось…»

Она вспомнила слова, сказанные Иссахаром перед этим странным визитом к грязному бальзамировщику.

— Нет ничего страшнее Суда Озириса. Он дает право, установленное и охраняемое богами. Каждый может воспользоваться этим правом. Но никто еще не воспользовался им, потому что для каждого из смертных Великий Дом — воплощение мудрости и справедливости. Но Минхотеп не способен увидеть божественное сияние, окружающее непогрешимого Хафру. Он способен обвинить, вызвать смуту. Наши молитвы не остановили его. Пусть же материнская сила Изиды[21] поможет тебе обезвредить жало скорпиона.

Минхотеп подошел к креслу и едва удержался от крика. Перед ним была его статуя из белого мрамора. Нежный овал почти живого лица, каждая черточка которого переполнена быстротекущим временем. Неожиданно статуя ожила, и лицо обмякло, расплылось под слоем румян, потускнело. Царица Юра — он узнавал ее и не узнавал.

— Великий Ра решил, что мы должны встретиться сейчас… зачем? — сказал Минхотеп, отступив.

— Ты не знаешь?

Голос… Нет, это не голос Юры. Минхотеп покачал головой, и царице показалось, что скульптор сказал «нет».

— Суд, — сказала она. — Через два дня у гробницы Великого Дома ты выйдешь к судьям и произнесешь: «О Гор, великое солнце!»

— Открыть народу правду, — Минхотеп сжал кулаки, — это единственное, что я могу сделать. Сказать, что лик, который каждодневно лицезреют на фресках, барельефах, статуях — не лик владыки, а только маска. Сказать, что владыка был тираном, что он, а не его подданные виновны в бедствиях народа. Проклятие богов…

— Богов? Ты отрекся от них!

— Нет! Я знаю — боги желают Суда! За твою разбитую жизнь…

— Я царица! Я мать! Мой сын должен стать владыкой Кемта, и ему не придется носить на лице маску. Ни он, ни я ни когда не думали о себе. Твоя правда, Минхотеп, вызовет смуту. Но ведь Суд может обратиться и против тебя. Вторично я не смогу спасти тебя, Минхотеп… Боги говорят, жизнь — это покорность.

— А жестокость, подлость — это тоже от богов?

— Ты похож на Сфинкса, — царица утомленно откинулась в кресле. — Думаешь о долге и забываешь о людях.

— Сфинкс, — Минхотеп неожиданно улыбнулся. — Сфинкс — это правда. Когда-нибудь ветры развеют песок…

— Минхотеп… Забвение Хафры — это и твое забвение. Ведь это ты возвысил его своим искусством. Его лицо — твое создание. Значит, и твое имя исчезнет со скульптур и рельефов.

Юра была уверена, что сыграла на самой чувствительной струнке в душе Минхотепа. Ее намек слишком прозрачен.

— Есть вещи, — сказал Минхотеп, повторив слова Ментаха, — которые прочнее пирамид. Человеческая память…

Царица вздрогнула. Давая понять, что визит закончен, она медленно поднялась и хлопнула в ладоши. Вбежали служанки и закутали царицу в тяжелую накидку.

— Помнишь, Минхотеп, — сказала Юра, — однажды во дворце моего отца я передала тебе амулет?

— Он всегда со мной.

— Пришли его мне, когда поймешь. Я буду знать. Прощай.

Она вышла. Царские храбрецы с топотом двинулись вслед.

Скульптор остался один в пустом зале.

Для Сетеба настали спокойные размеренные дни: он молился Птаху, а в остальное время возился с испорченной каким-то подмастерьем глыбой мрамора. Вечером являлся Пахор и вел с Сетебом беседы о покорности и верности богам Кемта.

— Мне жаль тебя, юноша, — сказал жрец однажды. — Я услышал голос: «Молитвы твои не доходят до великой Девятки, ибо тот, за кого ты молишься, связан паутиной Сета с тем, кто покинул дорогу истины. Пусть бросит он в святотатца гарпун Гора и пусть скажет: я пронзаю того, кто замышляет против Озириса»… Дела, а не молитвы спасут твою душу.

Сетеб склонил голову. Он понял, чего ждет от него жрец. Пахор протянул Сетебу нож.

— Это оружие выковано из бронзы, которая упала со шлема Гора, пронзающего гиппопотама. Нож этот не знал промаха в руке жреца, когда приносились жертвы Птаху. Пусть он будет точен и в твоей руке.

Сетеб взял клинок, укололся и вскрикнул.

— А теперь идем, — сказал Пахор. — Боги ждут.

В последнюю ночь перед Судом Хатор не мог заснуть. В каморке, где он жил теперь один, было сыро и смрадно. Хатор думал об учителе. Со вчерашнего вечера, после визита знатной женщины, скульптор стал почетным гостем в доме Сархаддона. Ему отвели лучшие комнаты, но Хатору в гостеприимстве было отказано, и даже сам учитель будто забыл о его существовании. Хатору казалось, что Минхотеп неспроста избегает встреч с ним, юноша помнил взволнованный шепот: «Если сможешь, беги!» Но бежать — значит оставить учителя в опасности.

Хатор долго ворочался на жесткой подстилке. Вскочил, вышел из каморки. Среди навесов послышался шорох, Хатор прижался к стене и похолодел от ужаса: ему показалось, что это бродят беспокойные души мертвых. В лунном снеге Хатор увидел человека, который, озираясь, шел к тяжелой, украшенной медными кольцами двери в хозяйские покои. Дверь легко поддалась нажиму его плеча. Когда неизвестный скрылся в доме, юноша проскользнул следом. Незнакомец что-то высматривал. Наконец они оказались в небольшой комнате, устланной мягкими циновками. Человек опустил ниже светильник, который нес в левой руке, и Хатор едва не вскрикнул, узнав Сетеба, склонившегося над спящим скульптором.

Сверкнуло лезвие ножа. Хатор метнулся вперед, выхватив из-за пояса тем. Оружие обрушилось на голову убийцы. Сетеб дико закричал и рухнул навзничь. Светильник выпал из его рук и погас.

— Учитель! — Хатор бросился к старику.

Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей. Сархаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню.

— Что здесь происходит?! — вскричал бальзамировщик. — Убийство в моем доме, о боги!

Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетевом, поднял голову.

— Убийцы — там, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Они убивают в людях самое лучшее — совесть…

Старый скульптор замолк на полуслове. Страшная усталость охватила его. Он понял, что все бессмысленно. Цель, которой Минхотеп посвятил жизнь, не стоит тех мук, какие пришлось вынести. Вопреки справедливости он может простить Хафре его зло, потому что более ценным, единственно ценным стали для него ученики. Его мастерство, душа, которую он вложил в них. Теперь остался один Хатор. Нельзя рисковать и его жизнью.

Скульптор рванул тонкую золотую цепочку и швырнул амулет к ногам Сархаддона.

— Передай это… сам знаешь кому, — сказал он.

Бальзамировщик схватил амулет и скрылся, окруженный слугами.

— Что теперь будет с нами, учитель? — спросил Хатор.

— Суд, — сказал Минхотеп. — Но не над мертвым — над живыми…

На семьдесят второй день после смерти Великого Дома Кемт являл собой страшную картину запустения и горя. Стоял месяц хойяк,[22] разлив Яро достиг высшей точки, но шадуфы,[23] перекачивающие воду на сухие поля, бездействовали.

В городе мертвых неисчислимые толпы народа с самого утра стояли на коленях, устремив взгляды в сторону заупокойного храма. Оттуда доносилось пение: жрецы приносили последнюю перед погребением жертву. Царские храбрецы освободили от людей широкий проход от храма к усыпальнице. Единственная плита, которая должна была после погребения навсегда закрыть вход в могилу фараона, держалась в поднятом положении канатом.

Минхотепу удалось пробраться близко к помосту у пирамиды, и он в каком-то отупении разглядывал многотысячную толпу. Хатор поддерживал учителя за плечи. Юноша был насторожен, угрюм. Он видел перед собой Сетеба, свой занесенный для удара тем, струю кропи…