Искатель. 1985. Выпуск №5 - Страница 4

— Давай, Рэй, давай, — подбадривал он. — Коленом его прижимай! А ты, Уил… Тоже мне, чемпион… Дай ему как следует… Эх, мазило.

— Ребята, кто из вас верит в волшебников? — окликнул юных гладиаторов Литтлмен.

Драчуны прервали побоище, но друг друга не отпустили, а Рэй, пользуясь передышкой, дал веснушчатому секунданту пинка:

— А ты не суйся!

— Ваши руки наливаются свинцом, — замогильным голосом сказал Литтлмен. — Они становятся тяжелыми, еще более тяжелыми. Они опускаются вниз. Вы уже не можете их поднять…

Руки мальчишек в самом деле опустились. Они переглянулись, попытались их поднять, но не смогли шевельнуть даже пальцем. Уилфилд побледнел от испуга, а Рэй засмеялся, засыпал Литтлмена вопросами.

— Ух ты, здорово! Вы нас загипнотизировали, мистер? Вы фокусник или в самом деле волшебник? Вас показывали по телику, мистер?

— Я возвращаю вам свободу, — улыбнулся Литтлмен и снял телепатическую блокаду с двигательных центров Рэя и Уилфилда.

— Подумаешь, — презрительно заявил веснушчатый, но на всякий случай попятился назад. — Я по телику еще и не такой гипноз видел.

— Так все-таки как насчет волшебников? — Литтлмен сделал вид, что не услышал реплику Конни (он успел уже узнать имя третьего мальчика).

— В злых я верю, — сказал, подумав, Рэй. — Однажды сам дьявол зацепил мои джинсы за гвоздь. Голову даю наотрез — никаких гвоздей там раньше не было.

— Мой отец может даже дьявола посадить за решетку, — с гордостью вставил Конни. — Он Шериф и с двадцати шагов попадает в монету.

— Мне домой пора, — вдруг вспомнил Уилфилд.

Литтлмен сделал в воздухе три загадочных пасса и вручил каждому из мальчишек по большому спелому яблоку. Этим он поразил даже скептичного Конни.

— Но ведь яблоки еще не созрели, — прошептал тот, недоверчиво рассматривая сочный плод. — Мы все сады тут знаем.

— А ты ешь и слушай… Приходите, ребята, завтра к дому Фроста. На лужайку. Берите с собою своих друзей. Я научу вас, как стать настоящими волшебниками. Встречаемся после полудня.

Ребята убежали, а Литтлмен даже глаза прикрыл — вот оно, его предназначение. Учить других, тех, кто поддается учению. То есть детей. Для этого и разбудил его колокол. Знания, большие или малые, не могут принадлежать одному. Чтобы не принести людям вред, они не должны оставаться тайными, спрятанными в государственные ловушки. Они должны стать общедоступными. Колокол разбудил его, чтобы он свое таинственное богатство передал людям…

Литтлмен осмотрел ребячьи лица, мысленным взором коснулся биополя каждого — они показались ему легкими белыми облачками, и только у Конни клубилась там мгла. Литтлмен пожалел мальчика — с таким отцом, как Шериф, трудно сохранить детскую непосредственность и чистоту. Не беда, он отмоет его, очистит от житейской скверны. Конни еще маленький. Его душе легко вернуть человеческий облик…

— Ребята, — сказал он, — я люблю вас и хочу сделать вас красивыми. Эта лужайка — не школа. Это место встречи друзей. Из всех искусств самое простое и одновременно самое сложное — быть человеком. Достойным, мудрым, сострадающим. И обязательно несовершенным. Чтобы было к чему стремиться. Всю жизнь… У нас будет волшебная школа… Поэтому я хочу взять с вас клятву: нигде и ни при каких обстоятельствах не использовать во вред людям то, что вы узнаете от меня или чему здесь научитесь.

— Мистер Литтлмен, — перебил его Рэй. — Вы обещали, что наша школа будет самая нескучная, а говорите уже целый час.

Литтлмен рассмеялся.

— Ладно. Первый урок — концентрация внимания. Такое умение понадобится нам для совершенно сказочного занятия: усилием мысли вы сможете менять расположение атомов и создавать из ничего — а на самом деле из воздуха, воды, земли — все, что вам заблагорассудится. Это называется материализацией.

— Такого не бывает, — усомнился Конни. — Тогда все наделали бы себе кучу добра и стали миллионерами.

— И воров не было бы, — засмеялся Патрик. — Зачем воровать вещь, если ее можно придумать? Твой отец, Конни, стал бы безработным.

— Сказки все это, — презрительно заявил Конни, но, когда Литтлмен пообещал научить его материализации первым, придвинулся поближе. Слушал учителя внимательно, жадно ловил каждое его слово. Глаза мальчишки поблескивали.

Вечер был свеж — куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались женские и детские голоса, звякала посуда — одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.

Ни с того ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Все, кажется, в порядке — дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Фроста как в школу. И все же… Один он! Беспредельно одинокий, никому, ну совершенно никому не нужный. Хотя бы скрипнула калитка, прогромыхали в застоявшейся тишине чьи-нибудь шаги. Ему много не надо: перемолвиться с живым человеком, попросить…

«О чем это я? — удивился Литтлмен. — Какая еще калитка?»

Тоска — неожиданная, непонятная — не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.

Не замечая редких прохожих, Литтлмен свернул в узкую кривую улочку. Он прошел в самый конец ее, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не беленный, с облупившейся зеленой дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава — Литтлмен узнал вездесущие репейник и лебеду.

Именно в этом доме жила тоска.

Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.

Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчетливое ощущение: здесь все знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.

«Странно… — подумал он и толкнул калитку. Она знакомо скрипнула. Наваждение стало еще более сильным. — Если сейчас окажется, что дверь открывается не наружу, а вовнутрь…»

Дверь в самом деле открылась вовнутрь.

Опешивший Литтлмен остановился на пороге, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в полутьме дома.

Возле фанерной этажерки со старыми газетами и журналами таинственно блеснуло зеркало. Края его обрамляла то ли черная ткань, то ли черная бумага.

«Хозяин или хозяйка, по-видимому, умерли, — подумал Литтлмен, — а дом пустует. Нищих и бездомных юнцов в маленьком городке нет, вот развалюха и пустует».

— Это не траурный креп, мистер.

Дребезжащий старческий голос исходил откуда-то из угла, загороженного здоровенным буфетом.

— Это паутина и пыль. Обычная старая пыль.

Глаза наконец привыкли к полутьме, и Литтлмен заметил в углу старика. Тот громоздился в кресле, такой же огромный, как и его буфет. Лицо и руки старика в скудном вечернем свете выглядели бледно-голубыми.

— Артрит, — пояснил старик, будто сам увидел себя со стороны. — Воспаление суставов. Я уже лет восемь не выхожу из дому.

— Простите, мистер.

— Ноубоди,[2] — подсказал старик.

— Простите, мистер Ноубоди. Я шел по улице и совершенно случайно решил… Словом, я подумал, — начал было оправдываться Литтлмен, но старик перебил его:

— Вы услышали крики, да?

— Нет, я ничего не слышал.

— По вечерам страх и одиночество бегают по дому, будто жирные крысы, — сказал старик. — Хватают меня за руки, грызут ноги. Не бойтесь, я не сумасшедший… Самому с собой разговаривать противно, но вот когда в книге попадается красивое местечко, я читаю его вслух, иногда даже кричу. Я люблю красивые слова и выражения. Кстати, как вас зовут? Я никогда не видел вас раньше.

— Литтлмен.

— Вот видите. Вы — человек. Пусть маленький, но человек. А я, судя по фамилии, вообще никто. Тля. Зеленая тля на вечнозеленых листьях жизни.

— Зачем вы так, мистер Ноубоди?

— Я знаю жизнь и потому жалею вас. Я слышал о вас и о вашей прекрасной школе. Да, да… Ко мне раз в неделю заходит посыльный из продуктового магазина. Он рассказывает мне все новости. Кроме того, если целыми днями смотреть в окно, можно кое-что увидеть и связать свои наблюдения с тем, что ты уже знаешь о внешнем мире. Хотя, конечно, это жалкие крохи. Иногда мне так хочется услышать человеческий голос, что я молю бога, чтобы в мой дом забрался вор. Но где взять такого глупого вора, мистер Литтлмен? Все знают, что от меня даже мыши сбежали. Видите ли, им надо хлеб, сыр и другие лакомства, а я их потчую одними разговорами. Кстати, мистер Литтлмен, почему вы не садитесь?