Искатель. 1985. Выпуск №3 - Страница 21
— Ну, невелика доблесть, — решил сквитаться неугомонный гений. — Рыбешка так себе, с селедочку, разве что пасть шире брюха.
Про селедку он лучше бы не упоминал.
— Увы, мой юный друг, — пророкотал Лерой, — дальше селедки ваши познания в ихтиологии не продвинулись. Но мы опять отвлеклись. Так вот, это только в естественных условиях малокост — рыбешка не более полуметра. В промысловых же хозяйствах развели какой-то химерический гибрид, по-моему, с крокодилом, потому как пасть у нашей твари ровно в половину всей особи, а длина рыбины — метра три с гаком!
Все представили себе лероевский «гак» и ужаснулись.
— Да, так вот. Только я вышел за своими кибами приглянуть, как мне докладывают, что прямо на меня движется вполне приличный косяк на такой-то глубине, с такой-то скоростью и приблизительной массой, которой только мне и недоставало для выполнения месячного плана. «Берем!» — кричу и вдруг соображаю, что не доложено главное — а что за рыба жалует. Ну да это непринципиально: да то у нас и тралы-самохваты, чтобы все самостоятельно рассчитывать. Из вас никто в самохват не попадал?
Жертв не нашлось.
— Ну и слава богу. Потому как из самохвата никому еще выбраться не удавалось. Для обитателей тверди земной, не имеющих представления о работе в море, поясняю: такой трал, пока он на борту, — это что-то вроде кишки с бахромой. Внутри кишки — миниатюрные биолокаторы, автоматически нацеливающиеся на ихтиомассу. С какими-то зачатками соображения. А наружный слой — растущий, он на должном расстоянии от косяка начинает стремительно выметываться вверх и вниз и образует сеть с нужным для данной рыбы ячейками. Две минуты — и соткан эдакий кошель, который готов принять идущий на него фронт косяка с максимальной эффективностью. Коррекция ячеек постоянна, так что ускользает только мелочь, коей и положено по несовершеннолетию свое догулять. Ну, да это вам неинтересно… Дед кокетничал: на всех лицах отражался интерес.
— Итак, трал мой ведет себя как китовая пасть, — сначала разверзся, а потом захлопнулся. Рыбка, естественно, занервничала — у нее на консервную банку вроде ясновиденья, хотя ученые этого факта и не принимают. Плещется она, сердешная, под южным солнышком, а я гляжу и понять не могу: то ли с моими глазами что-то приключилось на радостях от выполнения плана, то ли я такой живности никогда и видом не видал. Потому как блещет мой трал на одиннадцать тонн чистейшего червонного золота!
Он снова позволил себе паузу, и все почему-то невольно посмотрели в сторону Золотых ворот, хотя ничего червонного в них не было — так, тусклая бронза.
— Ну, рыбку мою принимает сортировочный лоток, тоже не приведи господь вам на него попасть, и тут вся команда, словно ее ветром из кают вымело, является на палубу. А по судну словно шепоток неуловимый, бормотанье бессвязное, и все громче, все отчетливее: «Отпусти ты меня, старче… отпусти ты меня, старче… отпусти ты меня…» Все одиннадцать тонн шепчут!
— Это ж до ста тысяч рыбешек! — ахнул Теймураз.
— Я и говорю. На меня вроде столбняка нашло, в такое изумление впал. А механики мои покрепче нервами оказались и сообразили они, что к чему, со значительным упреждением, Я еще уши себе прочищаю на предмет галлюцинации, а в воздухе уже рыбьи хвосты так и мелькают. И, что самое непонятное, что-то летит навстречу из воды на палубу. Я поначалу и внимания не обратил, мало ли летучих рыб наши экспериментаторы развели, они давно уже себе в план поставили такую промысловую рыбу сочинить, чтобы она навстречу кораблю шла, из воды выметывалась и без всякой сети сама в трюм порхала. Но мне-то на палубу сыпалась отнюдь не летучая рыбка, потому как из летучей рыбы пробку не вышибает и первокласснейшее французское шампанское не хлещет.
— Ай-яй-яй… — не удержался Теймураз.
— Вот именно: ай-яй-яй. Правда, на нашем флотском языке это замечание звучало несколько иначе. Выговорил я все, что в таком случае положено, хватаю одну рыбешку — лях водяной! Глаза как у газели, масть — фазанья и лепечет на совершеннейшем бельканто: «Отпусти ты меня, старче, в море…» — «Вали, — говорю, — только чтоб на палубе ни единой бутылки больше не было!» Только моя голубка в океан-море шлепнулась, как бутылки все в обратном порядке произвели перелет за борт, а следом и все огнетушители туда же выметнулись. Перебрала моя рыженькая.
— Вот что значит неточно сформулировать техническое задание, — простонал Солигетти, давно уже дрыгавший ногами.
— Ну а из глубин морских всплывает то персональный вездеход конструкции «ягуар», то глубоководный гидрокостюм фирмы «Марссинтетик», — то серебряный саксофон…
— Да, вызываю я командующего флотилией, тот, естественно, думает, что я опять с рекламациями на разведчика — и мне встречную вздрючку, чтоб не кляузничал. Едва я сквозь его капитанский акустический заслон пробился, докладываю о сложившейся ситуации, а он в хохот и связывает меня с капитан-директором объединения тропических флотилий…
— Тот, естественно, не верит…
— Как это вы догадались? Таки да, не верит. А потом поверил. Но опять же ответственность… Ну, выхожу я на палубу, а там тишина… Мертвая.
Если финал рассказа и был рассчитан на общий взрыв хохота, то желаемого результата он не возымел. Скорее напротив.
— Уснула, сердешная, — по-бабьи тоненько и жалостливо всхлипнул Солигетти.
— Улов-то куда пошел? — деловито осведомился Артур, не допускавший мысли о том, что одиннадцать тонн такого добра могло быть потеряно для едоков планеты.
— Что — улов! Пошли баночки: «Золотая рыбка в собственном соку», «Золотая рыбка в томате»…
Варвара искоса глянула на Лероя: редкостной силы старик. Так откуда же тянет нудной, вековой болью, дрожью и холодом? Не от него же?
Над узкой прибрежной полоской, ограниченной морем и отвесной скалой, растекалась томительная послеполуденная жара…
Переправа подходила к концу. Шестеро экспедиционников и несколько кибов уже миновали зловещую дыру, зияющую в золотистом теле мыса, который, как гигантский пологий контрфорс, подпирал скалу и узким клином выметывался в море примерно на километр. Бронзовым, собственно, был не он, а его непонятное и неестественное кожистое покрытие, которое свисало над проходом весьма непривлекательными обрывками.
Там, где хребет уходил в море, виднелось еще несколько дыр, и с них тоже свисало, и вода в пределах этих непериодически повторяющихся арок совсем не колыхалась.
Зато временами морщилась и корежилась сама шкура. Точно зудело под ней что-то. В эти минуты кожного пароксизма из сумрачного прохода полыхало такой жутью, тоской и оцепененьем, что человека мгновенно скручивало судорогой и он отползал прочь, повинуясь чистому инстинкту самосохранения, иначе через пару минут у него наступил бы паралич дыхательных путей.
Но до этого, к счастью, еще ни у кого не доходило. У Золотых ворот бывали и периоды блаженного покоя, и местный фольклор уже обогатился легендой о том, что некто Вуковуд год назад преодолел это препятствие стремительным спринтерским броском. За ним рванул и его киб, которому было велено во всех случаях жизни держать дистанцию в три метра, и развил скорость, для своей конструкции просто технически недостижимую. Правда, обратно таким же образом Вуковуду пройти не удалось — Золотые ворота разволновались всерьез и надолго. Но Вуковуд и тут нашелся: принял ампулу анабиотина, на пять минут впал в полную прострацию, и его, бездыханного и недвижного, благополучно протащил через роковой проход его киб-рекордсмен.
Сейчас переправу осуществляли именно так — методом Вуковуда, только вместо обычного киба было решено использовать Пегаса, который, собственно говоря, и был предназначен для переноски крупных животных. Выглядел бедняга странновато и даже антихудожественно — вместительное самоходное корыто с двумя кибер-осьминогами на месте ручек. Зато к таким неприятностям, как биобарьеры и психоудары, он был полностью нечувствителен, что с блеском и продемонстрировал, резвым галопом перенося сквозь смертоносную дыру одного усыпленного экспедиционника за другим.