Искатель. 1978. Выпуск №4 - Страница 9

— Да молоко, — добавила Стефка. — У других и крыши не зосталось — война.

В сенях послышались шаги, глухое хлопанье, видно, гости обивали с валенок снег. Потом в дверях появилась долговязая фигура Степана, следом, замешкавшись, со стесненным видом, переступил порог Ляшко. У Степана забегали глаза, губы сломались в надменной улыбке — видно, не ожидал увидеть Андрея.

— А мы вот шли с мастером, видим, свет горит. И отважились,… Примете гостей незваных?

— Я-то сбоку припека, — сказал Ляшко, все еще не отпуская скобу. — Он меня затащил. Сделали вам, Стефа, вазу. Ну, он все грозился поллитру выставить. Знайшов пьющего…

— А я и принес…

— На чужую закуску?

Все засмеялись, только Стефа по-прежнему казалась хмурой. Лани Барбару будто подменили. Видно, обрадовавшись пермене тягостной беседы, засуетилась, выбежала в сени. На белой скатерке появилась тарелка с холодным картофелем…

— Пше прошам, не ждали. Какая тут закуска…

— Сало есть. — Степан кинул на стол тяжелый сверток.

— А ты что, с гостями брезгуешь? — окликнул Степан ушедшую в спаленку Стефку.

— Не пью я, — донеслось оттуда, — вы уж сами. Мне надо ноты переписать.

— Ну, переписывай, потом споешь, послушаем…

Острое, обжатое морозцем лицо Степана слегка подергивалось, смешок звучал неестественно. Он повернулся боком, под правым глазом его высветился радужный синяк.

— Где это вас угораздило? — спросил Андрей, стараясь сгладить Стефкин отказ и как-то настроить разговор.

— Э, — отмахнулся Степан, — сколько просил своего Митрича — дай лишнюю лампочку… Вот и грохнулся со своей кинобудки, темно, а ступеньки щербатые…

Он произнес это с веселой небрежностью, процеженной сквозь мелкие, плотные, как молочный початок, зубы, молча отмерил стаканом синеватую жидкость…

— Хватит!

— Это я тебе от души, лейтенант, — первый раз с тобой в застолье. Ну и, дай бог, не последний… А что молодая не идет? Стеф! — Он отвалился к стене, правое веко его над синяком чуть заметно дернулось.

— Сказала — нема часу!

— Ну смотри, — хохотнул Степан, — нам больше достанется…

— Ой, и слава богу…

— Вот как… Ну, пани Барбара, поехали, — переключился Степан на мать, присевшую с края стола. — Что это вы на самом углу, замуж семь лет не выйдете.

— Ох, ты скажешь, хоть бы до своего старого добраться…

— Доберетесь. Эшелон обещают к первому…

— То юж сколько обещают. — Она отставила стаканчик…

— Что ж вы, пани? Гости в дом, хозяева в закут? Все какие-то встрепанные, как те куры под дождем. Или беседе вашей помешали?

— Цо там за беседа? Так… за добре життя, — отмахнулась она все с той же колючей усмешкой.

— Ну, значит, за добре життя, — повторил Степан, — вот колхозы придут, полный рай настанет. Как это у вас, лейтенант, мое, твое — все ничье… Эхма. — Он глотком осушил стакан, на вдохе кинул в рот листик капусты, смачно хрустнул. — Без хозяина, известное дело, земля — сирота.

Фыркнул с оглядкой на Ляшко, тот промолчал, уставясь в тарелку.

— Чепуху мелешь.

— Ну да?

— Вот именно, — сказал Андрей и сам не понял, отчего вдруг подобрался, одержимый одним желанием — одернуть этого задиру Степана, явно болтавшего с чужого голоса, защитить то, в чем сам он, горожанин, плохо разбирался, но что было его миром, неразрывно связанным со всем, чем жил и дышал.

Вспомнилось, как отец во время коллективизации пропадал в командировках и, вернувшись, не сняв пропыленной, белой от пота гимнастерки, засыпал не раздеваясь. Как в голодный год сельские его друзья в лаптях приезжали к нему за помощью и советом, гостюя у них дома по неделям, пока не добивались своего — запчастей, семян; и как сам Андрей лотом, уже в сороковом, вместе с однокашниками работал в том подшефном колхозе — жаркая дружная страда, щедрые обеды на полевом стане, по вечерам — танцы под гармошку.

Нет, от плохой жизни люди не стали бы веселиться!

Все это он выпалил в притихшего Степана с болезненным нетерпением, пытаясь уловить в нем какой-то перелом, сочувствие.

— Ты уж мне поверь, перед войной люди стали жить хорошо. Получше, чем у вас тут, где и клубу-то без году неделя… И вообще, не одним жив человек, хоть и сала было побольше вашего. А главное — другая жизнь, когда люди работают на себя и не виснет над ними пан. — И подумал, что в эту минуту похож на замполита. — Понимаешь ты это? При такой жизни люди — друзья, нечего ни ловчить, ни прятать… И страха нет за будущее… А здесь до сих пор — стукни ночью — не пустят. Друг другу не верят, всего боятся.

Он все больше горячился под снисходительно-насмешливым взглядом Степана.

— А что, верно, — сказал Ляшко, поднимаясь и доставая с подоконника шапку. — Не суди, чего не знаешь, Степа… Ну, мне пора, дела.

— Теоретически верно, — обронил Степан, не оглянувшись на Ляшко.

— А практически — победа над Гитлером, — огрызнулся Андрей. — Такая победа из-под палки не дается.

Он встал из-за стола, стараясь поскорей оборвать ненужный этот спор. Хотел уйти вслед за стеклодувом. Но тут распахнулась дверь, и на пороге, согнувшись под притолокой, появился смущенный Политкин, в руке у него трепетала бумажка. Он козырнул, поморгав на свет, и протянул ее Андрею. Тетрадный листок в косую линейку. Разгладив его на столе, пробежал донизу, пытаясь уловить смысл коряво написанных большими буквами строк.

— Листовка, — подсказал Политкин.

«…братья-селяне, знайте: выборы — то конец вольному життю, долой Совиты с их москалями, шо силы нам на шию. Кто пиде голосувать, тому позор и кара!»

Он машинально сунул листок в карман, стараясь сосредоточиться, понять, что же с этой бумажкой делать. Поднялся. Степан тоже потянулся к тулупу, сказал:

— Спасибо этому дому, в другой раз посидим подольше… — И как бы мимоходом спросил: — Что там, приказ какой или отзывают?

— Я выйду, — выглянула из комнаты Стефа, кивнув Андрею.

— Куда? Поздно юж! — сказала мать.

Он вышел во двор вслед за Политкиным и некоторое время ждал, не появится ли Стефа. Сквозь открытую форточку донеслась перебранка, потом резанул пронзительный голос пани Барбары: «Варьятка! Холера!», звонкий шлепок и плачущая девчоночья скороговорка.

Он поежился и шагнул с крыльца.

— Дочка с мамкой воюют, — сказал Политкин и философски добавил: — За мир борются… Да, берегет ее от вас, лейтенант.

— Где вы взяли листовку?

— У нас на дверях. Да еще одна на заборе, мы ее на курево порезали, бумаги ж нет… Да главное ж не количество, одинаковы они.

— Люди на месте?

— Николай с Бабенкой на хуторе, в гостях у Насти… До одиннадцати ж можно.

— К сроку не вернутся, пусть помкомвзвода пошлет за ними.

— Ясно.

— Ладно, ходи пока, гляди в оба…

Политкин зашагал вдоль бараков. Андрей все еще не решил, что предпринять: то ли идти с бумагой к Довбне, то ли к Митричу. Он был взвинчен спором, обидой за Стефу, а тут еще эта дурацкая листовка.

И совсем забыл о Степане, только сейчас заметил его, привалившегося к стояку веранды.

— Что расстроен?… С-сорвалась гуляночка? — сказал Степан, хмельно растягивая слова.

«С чего это его развезло? Раньше где-то набрался или притворяется? Зачем?»

— Наверстаем.

— А-а… Я не про Стефу, я за бумажку эту выборную…

— В сочувствии не нуждаюсь.

— Ну почему же, человек человеку — друг, сам сказал.

— Не всякий.

— А, с поправочками, значит. То-то и оно, а я было поверил.

— Ступай домой спать.

— А что, разве введен комендантский час, как у немцев? — И вдруг угрожающе сунул руку в карман.

— Тебе сказано?!

Степан все еще покачивался, с хмельной откровенной усмешкой глаза в глаза.

— Ты, — сказал он тихо, подавшись вперед, и рука его чуть дернулась в кармане, — ты меня отсюда не гони, я сюда раньше тропку протоптал…

«Вот оно что… А ведь ударит», — полоснуло по сердцу. Приказать: руку вон из кармана — не упредишь. А первому нельзя. Взгляды их скрестились, как два ножа.