Искатель. 1977. Выпуск №5 - Страница 5

Вот тогда Саше подвернулся случай познакомиться и сблизиться с Буровым. Почти сразу, с перерывом в месяц после посылки первого связного Дмитрий Дмитриевич и был отправлен в ЦК, в Москву. Все могло случиться на пятитысячеверстном пути от Иркутска до столицы.

А связь с центром стала необходима, как воздух. Без нее не виделось никакой возможности установить контакты с людьми и организациями других городов, наладить объединенные действия. Посылка людей в Красноярск, Новониколаевск, Омск, Томск могла дорого обойтись и не дать никакого результата. У кого можно остановиться, с кем связаться, кто остался надежен?

И самый длинный путь — дорога в Москву, в ЦК, куда так же, как они, оставшиеся в живых и действующие коммунисты, конечно же, пошлют своих связных. Так оно и вышло.

Но то, что местным коммунистам представлялось самым верным, самым надежным и реальным — всеобщее вооруженное восстание, на деле оказалось не таким простым. Нужна была длительная и кропотливая подготовка, агитация в массах, создание организаций, координирование стихийных выступлений, руководство партизанским движением, чтобы оно было направлено прежде всего на помощь частям Красной Армии, а не оказалось бунтом села, волости, с какими колчаковцам не так уж трудно справиться.

На все требовалось время, время… Надо было действовать, действовать быстро, решительно. Не всегда так получалось. Не хватало сил. Не хватало людей. А кадровая, еще царской закалки контрразведка действовала на полную мощь. И не было такого подлого, грязного приема, которым бы она погнушалась…

— И все-таки, Митрофан Евдокимович, зачем мне охрана? — настойчиво повторил Зарубин.

— Чем ты так взволнован?

— Как-то все сегодня странно…

— Мне тоже так кажется. Ты раньше не задавал лишних вопросов. Выполнял задание, считая, что главное именно это, а не осведомленность.

— Так и задание особое… — смутился Зарубин.

— Тем более.

— Где же мой поводырь?

— Иди. На улице остановись прикурить. Он сам к себе по дойдет. Спросит: «Папиросы рассыпные покупали или целую пачку?» Ответишь: «Пачку. Рассыпные дрянью набивают».

— Слушаюсь… — серьезно проговорил Зарубин, но тут же улыбнулся, переведя ответ военного в шутку.

Может быть, этого и не стоило делать: Митрофан Евдокимович знал, что Зарубин служил унтер-офицером. После ухода Зарубина Митрофан Евдокимович вновь и вновь возвращался мыслью к разговору с ним. Сегодняшняя настырность, обидчивость, необычно вздернутое состояние Зарубина неприятно удивили Митрофана Евдокимовича. И еще сомнения Бурова…

Митрофан Евдокимович тоже расплатился и вышел из трактира. Одинокий керосиновый фонарь желто теплился на углу.

Из низких, быстро летящих туч шел редкий снег. И тут же обрушился целым зарядом, закружился, заметался.

Митрофан Евдокимович поднял воротник пальто. На углу под фонарем пересек переулок и, держась ближе к домам, ускорил шаг. Но тут из переулка следом за ним выскочили сани, из них соскочили двое, и один ударил Митрофана Евдокимовича кистенем по голове.

— Эх, голуба, душа — потемки, — пожилой благообразный мужик в поддевке, чистой рубахе, подпоясанной наборным ремнем, сапогах бутылками, несколько суетливо задвигался по купе, словно от этого в нем могло прибавиться места. — Соседствовать, значит, станем. Позвольте, дамочка, я корзиночку вашу наверх поставлю.

— Не извольте беспокоиться, — остановил суетливого старичка Буров.

— Устраивайтесь, устраивайтесь, любезнейшие, Я выйду. В коридорчике постою. — Оглаживая короткую бородку, мужик, несмотря на некоторую дородность в комплекции, шмыгнул в коридор.

Пока Дмитрий Дмитриевич размещал немудреный багаж — два чемодана и картонку, Елена Алексеевна сняла шубку, шляпу, негромко спросила:

— Этот?

— Что ты! Судя по всему, это золотопромышленник. Из небогатых и недавних. Фартовый. Везучий. Вот он и катается, наверное, сам не зная зачем.

— Волнуешься?

— Как сказать…

— Дай знать, когда его увидишь.

Буров кивнул.

Едва очи разместились, в купе вошел французский офицер, плотный, с тоненькой ниточкой усов на полном лице, которые, удивительно не шли к нему. Едва переступив порог, француз вскинул два пальца к козырьку кепи, отрекомендовался:

— Антуан де Монтрё, капитан экспедиционного корпуса.

Буров солидно откланялся, назвал себя и представил жену.

Капитан экспедиционного корпуса походил скорее на коммивояжера, торгующего галантереей, приторно галантного и несколько нахального. Не прошло и пяти минут, как он успел рассказать о себе, как говорится, все, добавив, что он гасконец, как и знаменитый герой «Трех мушкетеров» д'Артаньян.

Буров отметил: в разговоре капитан французского экспедиционного корпуса для пояснения своей родословной, своих взглядов и обычаев Франции — его выражение — очень охотно пользовался литературными параллелями-ссылками.

«Токующий глухарь», — назвал его про себя Дмитрий Дмитриевич. Елена Алексеевна, извинившись за свое произношение, перешла на французский. Антуан де Монтрё рассыпался в похвалах, находя, что произношение мадам Буровой ничуть не отличается от парижского.

Дмитрий Дмитриевич прошел в коридор. Он встал у окна, выходившего в сторону перрона. Рыхлый свежий мартовский снег прикрыл копоть на пристанционных сугробах. Приземистое здание вокзала с освещенными узкими и высокими окнами, с уродливыми тенями, шарахающимися по стеклам, керосиновые фонари в огромных папахах налипшего снега подернулись синим лунным светом. У вагонов толпились кучки провожающих. Они кивали головами, махали руками, суетились беззвучно, словно на экране синематографа. Против вагонного окна стоял фонарный столб с перекладиной под застекленной лампой. Огонек едва мерцал. Подгоняемый размахивающим руками станционным работником приплелся, видимо, проштрафившийся фонарщик с лестницей, суживающейся кверху, и длинноносой масленкой. Узкий конец лестницы оперся о металлическую крестовину под самым фонарем. Фонарщик подобрался к конусообразному застекленному футляру, открыл его, задул огонь, наполнил лампу горючим, снова поджег фитиль. Спустился, взял лестницу и ушел вразвалку, помахивая длинноносой масленкой. Это был не Митрофан Евдокимович, как условлено. Буров потянулся за портсигаром, но не закурил. Он скорее почувствовал, чем увидел, — через два окна в коридоре стоял Зарубин. И тоже глядел в окно, и тоже, наверное, на фонарщика. Им должен был быть Митрофан Евдокимович. Сквозь двойные рамы едва донесся одиночный звук станционного колокола. Люди на перроне стали суетливее. Потом станционный колокол пробил дважды. Митрофан Евдокимович на перроне не появлялся. Буров машинально поднял руку и забарабанил пальцами по стеклу. Но тут же одернул себя. Фартовый золотопромышленник, который находился рядом, когда Дмитрий Дмитриевич вышел в коридор, незаметно ускользнул в купе и сидел там тихо, забившись в уголок. Капитан-француз и Елена Алексеевна взапуски болтали.

Буров покосился на Зарубина. Неожиданно взгляды их встретились. Лицо Зарубина приняло заговорщицкое выражение. Он улыбнулся. Сначала глазами, как бы признавая в Бурове сообщника, а потом губы его раздвинулись и показался оскал зубов.

Брови Дмитрия Дмитриевича поползли на лоб. Он изобразил на своем лице искреннейшее недоумение и даже обиду, что кто-то посмел этак глядеть на него. Затем, распахнув пиджак, Дмитрий Дмитриевич достал из верхнего кармана жилета пенсне, что делал лишь в исключительных случаях, и посмотрел на улыбающегося Зарубина в упор, как смотрят на наглеца.

Тот, погасив улыбку, извинительно-заискивающе сделал два шага к Бурову:

— Извините, мне показалось… Мы с вами встречались…

— Не имел чести, милостивый государь.

— Не желаете папиросу?

— Благодарствую.

— Прошу простить, господин… — сознательно не договорил Зарубин в надежде, что Дмитрий Дмитриевич назовет свою фамилию и они все-таки познакомятся.