Искатель. 1976. Выпуск №2 - Страница 46

— …Мой брат Степан Танцюра работал экспедитором в артели «Рыболов-спортсмен». Он знал все их махинации и рассказал о них Борису, который придумал шарашить семьи осужденных…

— …Борис показал мне незаметно участкового. Я подошел и предложил ему билет. Когда в перерыве я вышел, меня под трибуной уже ждал Борис с отравленным пивом. Еще предупредил: «Смотри не перепутай…»

— …Мы с Колькой Танцюрой дотащили под руки его до газона и там бросили под кустами. Мне показалось, что он уже умер…

— …Борис попросил меня достать ему химикат, разрушающий бумагу, и я ему дала смесь с перекисью бензила, которая на свету активно окисляет целлюлозу…

— …Борис объяснял, что потерпевшие боятся милиции больше нас и заявлять не станут о «разгонах»…

— …Борис дал мне адрес дома и номер красного «Жигуля» и велел приклеить в паз заднего буфера пакетик. Я и приклеил ночью…

— …Где искать татарина этого, Рамазанова, нам написал из колонии Степан Танцюра. Мы за его женой и протопали на дачу в Кратово…

Я притворил за собой дверь в кабинет, сел за стол и почувствовал, как усталость навалилась на меня океанской толщей. Плыли в голове какие-то лица, слова, беззвучно разговаривал со мной Лыжин, жаловался мне Благолепов, искал поддержки Хлебников, бесновался Панафидин, щебетала жена его Ольга, скрипел зубами почерневший от горя и унижения Поздняков, и рушилась на глазах каменная стена несокрушимой души Ани Желонкиной, в немом ужасе плакала возлюбленная Лыжина…

Возлюбленная Лыжина. Вот отсюда началась много лет назад эта история. С ее любви и ее болезни идет отсчет времени. Она дала Лыжину силы и дерзость. А я ее никогда не видел. И, наверное, не увижу. Женщину, ради которой ученый сделал великое открытие — лекарство против страха.

Пройдет какое-то время, заводы начнут выпускать миллионы таблеток в цветных упаковках, и люди станут их глотать перед визитом к начальству, после работы, во время ссоры с женой, сократится выброс адреналина в кровь, нервы успокоятся, люди станут смелее, а оттого добрее.

Но ведь Поздняков не глотал сегодня таблеток, когда бросился на двух вооруженных бандитов? И Лыжин не принимал никаких транквилизаторов, когда оставил панафидинскую лабораторию, научную карьеру и заперся у себя, чтобы любой ценой получить метапроптизол?

Значит, есть еще какое-то лекарство против страха, которое в колбе не получишь? И адреналин в крови не властен над ним?

Пронзительно затрещал телефон. Я снял трубку.

— Тихонов? Это Хлебников говорит.

Я посмотрел на часы — двадцать минут четвертого.

— Я звонил вам домой — никто не отвечал, и я решил вам позвонить сюда.

— Слушаю вас, Лев Сергеевич.

— Лыжин очнулся. Если хотите, можете сейчас приехать.

И бросил трубку.

В палате горели ночники, и два желтых пятна от них симметрично застыли на полу и на потолке. Хлебников сидел у кровати и считал пульс Лыжина.

— Здравствуйте, Владимир Константинович, — сказал я.

Лыжин посмотрел на меня прозрачными глазами, застенчиво улыбнулся, еле слышно шепнул:

— Вы извините, у меня что-то с памятью делается…

— Меня зовут Станислав Тихонов, — подался я к нему.

— Да, да, — неуверенно сказал Лыжин. — Что-то припоминаю…

И я с отчаянием, с рвущей сердечной болью вдруг понял, что он ничего не припоминает — он не помнит меня совсем, он не узнает меня. Он просто меня не знает, никогда не видел, он вычеркнул меня из сказки навсегда.

Хлебников повернулся ко мне, сделал успокаивающий жест рукой:

— Есть отдельные провалы в памяти. Это восстановится…

Лыжин смотрел задумчиво в потолок, где застыли желтые пятна света, как две ненормальных сплющенных луны, потом сказал медленно:

— У меня такое чувство, что мне снился какой-то огромный красочный сон, прекрасный и страшный. Но я ничего из него не запомнил. Я так хотел что-то удержать в памяти, но все утекло, как вода из ладони…

Хлебников спросил:

— Володя, а ты помнишь, кто такой Парацельс?

— Парацельс? — удивленно взглянул Лыжин. — Знаменитый врач и химик. Он умер очень давно. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Когда-то ты им очень интересовался.

— Да. Но это было ужасно давно, я уже все позабыл. — Он полежал молча, плотно смежив веки, потом открыл глаза и сказал: — Мне кажется, что перед пробуждением, уже на излете удивительного сна, в котором я жил столько и ничего не запомнил, мне кто-то крикнул, я отчетливо слышал эти слова, с ними я проснулся: «Будьте как дети, не имейте тягостного прошлого, и тогда перед вами откроется солнечное будущее…»

— Разве, Володя, мы можем отказаться от нашего прошлого? — спросил Хлебников.

— Наверно, нет, — покачал головой Лыжин. — От прошлого освобождает только беспамятство…

Тихо текли минуты. Хлебников поднялся со стула, я взглянул на Лыжина — он заснул. Лицо его на белой подушке было умиротворенно-спокойным, почти беззаботным, и во сне он был как ребенок — не было прошлого, а только заманчиво звало будущее.

Мы вышли с Хлебниковым в коридор, обнялись, я спустился по лестнице, открыл дверь на улицу. Занимался рассвет, слабый, осенний, но горизонт был чистый, с розовым подбоем — солнце скоро должно было взойти. И, шагая в сторону Преображенки, на исходе этой бесконечно долгой и суматошной ночи, я думал о том, что Лыжина во сне обманули — будущее открыто для тех, кто никогда не забывает своего прошлого.

Риф проснулся за минуту до сигнала.

Сейчас завоет сирена.

Юу-у-у-у-у… — визгливый протяжный гудок, как нож о тарелку, ворвался в мозг и внезапно стих.

Конвейер тронулся. Серый цех уходил далеко-далеко. Конца ленты не было видно. Риф даже не представлял, где она кончается, да ему и незачем было это знать. Участок 114 ФЕ — это все, что его интересовало. Он ставил четыре заклепки на плечевой сустав робота. У остальных — свои обязанности.

На участке их ровно сто. Сто совершенно одинаковых рабочих единиц. В одинаковых серо-зеленых комбинезонах с желтым треугольником на левом плече.

Риф подтянул гайку, вставил шарнир, подтянул гайку, вставил шарнир, подтянул гайку, вставил шарнир… Горе укрепил шарнир, припаял контакт, укрепил шарнир, припаял контакт, укрепил шарнир, припаял контакт. Вэл вставил терморегулятор, вставил терморегулятор, вставил… Сэмы, Юджины, Коллинзы паяли, сверлили, монтировали.

В обед все вместе ели комплексный обед номер один, он и был-то один, выбора не было. Алютюновые вилки и ложки гнулись и слабо мерцали, когда металл ломался.

«Приборы не ломать» — висел в столовой плакат, но какая-то неудержимая сила толкала людей на разрушения. Лайн, его сосед, даже установил своего рода рекорд, разломав вилку на 85 частей. На местах слома появились мерцающие огоньки, которые словно гипнотизировали, и снова и снова хотелось видеть их голубоватое сияние. Так в старину смотрели на огонь очага наши предки.

За поломку приборов полагался штраф, поэтому их воровали и ломали в бараках. Тесным кольцом все сидели вокруг, и наиболее опытный «разрушитель» молча совершал процедуру. Потом был часовой гипноз-сон, затем снова работа и ужин из белковых концентратов.

Вот уже тридцатый день Риф работал на фабрике примитивных роботов рифмы «Стронг».

Риф проснулся. Звенел телефон. Секретарша напоминала, что в 15.40 совещание у шефа. Бросив жетон в щель блока питания, он пошел умываться. Мягко загудел зуммер, извещая, что завтрак на столе. Миноги с лимоном, омлет с натуральной ветчиной, тостики с сыром, кофе со взбитыми сливками и бокал «трильби».

«Что-то Блок сегодня расщедрился, — подумал Риф. — Ах да, сегодня же конец месяца».