Искатель. 1976. Выпуск №2 - Страница 3

— К чему ты клонишь? — спросил он нехотя. Тон Омрина сбивал настроение.

— Ты ничего тут не замечаешь… особенного?

— Особенного?

Вуколов огляделся в недоумении. И снова, только иначе, его поразила дикая мощь природы. Он даже почувствовал себя в ней лишним. Тут все было чрезмерным. Человечество целиком могло бы сойти в бездну кратера, уместиться там, и ни единая черточка пейзажа от этого не изменилась бы. Разве что прибавилось бы серое пятнышко на дне. И даже будь здесь воздух, крик миллионов заглох бы тут, нигде не достигнув края.

— Здесь нет ничего особенного, — Вуколов невольно понизил голос. — И тут все особенное. В самом деле! Эта гора могла бы стать троном бога или сатаны, но, к счастью, мы вышли из детского возраста. Мы поднялись на самую большую из доступных нам вершин солнечной системы, вот и все. Радуйся, человече!

— Поднялись, рискуя всем! — отрывисто бросил Омрин. — Спрашивал ли ты себя, ради какой цели?

Вуколов пожал плечами, насколько это было возможно в скафандре, и откинулся, облокотясь о скалу.

— Ну, спрашивал, — ответил он нехотя. — Что дальше?

— Надо разобраться. Две главные потребности определяют поведение живых существ и человека. Потребность в пище в благоприятных условиях — раз, потребность в продолжении рода — два. Стоят они за нашим поступком?

— К чему эта азбука теории психогенеза? — Вуколов поморщился. — Тоже мне нашел место и время! Ладно, ладно, отвечу: не стоят. Доволен? Или напомнить, что, кроме этих базисных потребностей…

— …есть и другие! Для тех, кто живет вне сообщества, нет ничего, кроме прозябания и смерти. Отсюда третья главная потребность — тяга к единению с себе подобными. И тут ясно, что не она двигала нами. Остается последняя базисная потребность. Та, без которой невозможен опыт, а следовательно, приспособление.

— Вот, вот! Поздравим себя с тем, что нас привела сюда страсть к познанию, и покончим с самокопанием. Нас ждут го-о-ры! Омрин, не скрывая иронии, фыркнул.

— Веришь ли ты сам в то, что говоришь? Страсть к познанию… С орбиты можно рассмотреть, исчислить любую песчинку, а много ли увидишь отсюда? Там, на спутниках, стационарные лаборатории, а что у нас? Какой анализ нельзя провести оттуда? Какое наблюдение обязательно требует присутствия человека здесь?

— Ладно, ладно, — все более досадуя на никчемный спор, проворчал Вуколов. — Согласен, что наш поступок блажь. Или, если уж на то пошло, для самооправдания, — атавизм: непременно все надо потрогать руками. Даже если они в перчатках. Ну и что? Блажь так блажь, не единым хлебом да познанием жив человек. И нечего искать глубокую причину, тут и без нее прекрасно.

— А ведь хочется найти причину-то?

— Вот пристал! — сердясь, отмахнулся Вуколов. — Да ты взгляни, — он протянул руку. — Ведь мы первые видим это! Какое молчание во всем… Космический сон планеты. Хребты у наших ног точно спины древних чудовищ. Время попировало, смотри, как они обглоданы! Нет, этого словами не выразишь. Художник, поэт нужен! А ты пристал с анализом. Что, как, отчего… Нет тут никакой проблемы.

— Проблема есть, — глухо отозвался Омрин, вставая. — И тебе, милый, она тоже не дает покоя. Блажь, ради которой рискуют жизнью? Шальной порыв, удовлетворение которого дает такое счастье? Чепуха! Природа расчетлива: радость, как и горе, служит целям выживания, и стоит в них покопаться, как наружу выйдет потребность, исток которой теряется в эволюции жизни.

— Пятая базисная потребность — очертя голову лезть в горы? — насмешливо, уже не скрывая раздражения, бросил Вуколов. — Какая досада, что науке известны только четыре! Мы можем сделать большое открытие, доказав пятую. «Сейчас я пошлю его к черту…»

— За доказательством я и шел сюда.

Это было сказано так, что Вуколов с удивлением воззрился на приятеля. Всегда тихого Омрина было не узнать. Он вырос, как будто, распрямясь, заполнил собой пространство, и сверху на Вуколова глядело темное, страстное, неузнаваемое лицо провидца. «Полно, — изумленно ахнул Вуколов. — Тот ли это человек, с которым я столько месяцев делил комнату? Что произошло, откуда, и можно ли до конца понять другого?»

— Есть пятая могучая потребность, — слова прозвенели как медь. — Она существует, она есть, такое, как здесь, подтверждение я не ожидал найти и все-таки шел сюда с этой мечтой…

У Омрина перехватило дыхание. Забыв обо всем, Вуколов смотрел на него немо и потрясенно.

— Слушай! Дерево растет, пока держат корни, рыба стремится заполнить океаны икрой, человек жадно вглядывается в недостижимые дали галактик. Все стремится к пределу и за предел. Рост дерева часто опережает устойчивость корня, рыба гибнет на порогах, чтобы отметать икру, человек сам, по доброй воле, надламывает себя работой. Жертвенно, глупо противоречит инстинкту самосохранения, наконец! И почему, почему эволюция, которая безжалостно отметает лишнее, допустила такое расточительство, не умерила, не отрегулировала порыв? Да потому, что это рационально, выгодно для существования вида! Малые усилия — малый выигрыш, и уж на лезвии — а жизнь балансирует на лезвии! — так вовсе проигрыш. Не-е-ет! Полное напряжение и полная отдача — вот залог и резерв процветания. За это, за отдачу на пределе, за переход через предел, нам и дается блаженство. Все стремится осуществить себя, реализовать свою функцию, вот это-то и создает неукротимый, причудливый, даже беспощадный в своих всплесках напор жизни! Такие уж правила игры, что не посидишь сложа руки; тут закон! И нарушение его для нашего брата в лучшем случае карается скукой, от которой и свет не мил. А горы, что ж, частный случай, хотя и выразительный. Выход за пределы в его, так сказать, самом чистом виде. Так-то!

«Вот это да!» — мысленно восхитился Вуколов, переживая и недоумение, и восторг. Но в нем уже проснулся настороженный скептик.

— Интересно! — воскликнул он искренне. И тут же осторожно добавил: — Только исключений здесь, пожалуй, больше, чем правил…

— А как же! — просияв, чему-то обрадовался Омрин. — Потребность в продолжении рода и то не всем свойственна! Тоже входит в правила. Однородная, одинаковая масса инертна, непластична, а условия-то меняются! Сегодня важнее то, завтра это, тут в миллионах большое разнообразие должно быть. Иначе…

Омрин сделал жест, каким римляне посылали гладиатора на смерть.

— Уф! — словно стряхивая наваждение, шумно вздохнул Вуколов. Новый образ человека, которого он так давно знал, теперь беспокоил его, как все непонятное. — Стройная гипотеза, но сомнительная. Впрочем, ты что-то говорил о доказательствах. Здесь?

— Именно здесь.

— Ну-у… Что-то я их не замечаю. Фобос взошел на горизонте — вижу. Такой симпатичный опаловый серпик… — Вуколов на ощупь искал верный тон. — Тень в кратере сместилась, теперь там блестит что-то желтое, сера, должно быть. А жизни здесь нет. И быть не может. Разве что мы с тобой? А больше никаких доказательств. Пошутил, а?

— Нет! — Омрин торжествующе рассмеялся. Пророк в нем исчез. — Снега Олимпа! Не мы первые, и до нас тут была жизнь.

— Где?! — А ты вглядись, поищи, как я искал.

Чужое возбуждение передалось Вуколову. Он встал. Его настороженный, недоверчивый взгляд перебегал от кручи к круче, замирал, устремляясь то в ослепительные, то в черные бездны, но встречал лишь залитый солнцем хаос, величественную панораму скал, камень, который со дня своего вулканического зарождения был мертв окончательно и навсегда. Грозной и прекрасной неподвижностью веяло отовсюду, ибо даже в самые неистовые бури, когда воздух Марса обращается в смерч, вершина Никс Олимпика безмятежно парит над клокочущей мглой песка.

— Здесь нет ничего.

— Не там смотришь, — кротко сказал Омрин. — Не там и не так.

— А как?

— Сначала видит мысль, а уж потом глаз. На Марсе тысячи непокоренных гор, а нас потянуло на самую высокую. Почему? Потому что она самая высокая! Но если потребность осуществить себя привела нас именно сюда, то она могла привести сюда и кого-то другого. Можешь ты представить иных, но лишенных хоть одной базовой потребности разумных существ?