Искатель. 1972. Выпуск №5 - Страница 3

Критоновые тросы были невесомо легки, и Андрей быстро справился с петлями. Борис стал потихоньку подтягивать пучки хлыстов. Сваленные деревья зашевелились — тяжело, неуклюже, с жалобными шорохами и потрескиваниями. Андрей шестом помогал им улечься в плотный пук.

И в этот момент зазуммерила личная рация. Вытирая пот, Андрей подошел к ней и потоптался в сугробе, словно устраиваясь поудобнее. Звонила, конечно, дежурная обслуживания третьего участка.

— Андрей Николаевич, вас вызывают к восемнадцати часам к кольцевому традевалу.

— Благодарю. Постараюсь быть.

— Простите, Андрей Николаевич, может быть, это и назойливость… Но последние дни мне не нравились ваши глаза: в них усталость… Вам ничего не нужно? Идет пурга… Может быть…

— Нет. Благодарю. Мне ничего не нужно. И с глазами у меня все в порядке. Вероятно, отпаялся контакт.

— Какой контакт? — не поняла дама, и голос ее прозвучал подозрительно.

— На традевале. Он, знаете ли, поет, как сверчок. Или как комар. Вероятно, поэтому ухудшилась видимость.

— Вы так думаете? — грустно спросила дама.

Он так и не доставил ей удовольствия позаботиться о нем как-нибудь по-особенному, экстраординарно.

Что ж, ее можно понять. Но в зоне Белого Одиночества живут сильные люди. Они приехали сюда, чтобы в необычно трудной обстановке утвердить себя и, главное, отвлечься от всего того, что не давало покоя на людях. Для таких многого не нужно.

И тут Андрей подумал: «Вероятно, и дежурная из той же породы. И у нее, кажется, в самом деле грустные глаза. Интересно, почему она приехала сюда? Разбитая любовь? Неудача в науке? Просто желание увидеть несколько необычных людей, которые собираются здесь под северным сиянием?»

Первый раз за последний год Сырцова заинтересовало по-настоящему нечто не касающееся его участка. Но, как он понял сразу, это произошло потому, что ему просто захотелось отвлечься от главного — зачем его вызывают к традевалу, да еще к кольцевому? Его проект зарезан. Руководитель отраслевого совета науки Артур Кремнинг оказался на высоте — безукоризненно учтивым, холодным и безжалостным. Он не оставил надежд. А оставаться без надежд в институте, в большой жизни не хотелось. Можно смириться со многим, но не с ярлыком неудачника.

Борис поднял пучки и стал осторожно выруливать на курс. Андрей вздохнул, взвалил на себя пилу, рацию, встал на лыжи и пошел на вторую делянку. Он снова валил деревья вершинками друг к другу и старался не думать о предстоящем разговоре по кольцевому традевалу. В общем это удавалось.

Жужжание и взвизги пилы, веер опилок, последний жалобный и почему-то торжествующий хруст в комле падающего дерева, наконец, глухой удар в облаке сверкающей снежной пыли…

Как же это здорово — чувствовать силу в руках, в уже начинающей ныть спине, чувствовать себя хозяином, властителем всего окружающего. Это древнее ощущение силы, могущества нельзя сравнить ни с чем. Ради одного этого стоило удрать в зону Белого Одиночества.

Но было в этом, древнем, и нечто, что смущало Андрея. В его работе жили пусть укрощенные разумом, целесообразностью, но все-таки элементы разрушения. В данный момент он не созидал, а разрушал созданное природой.

Что из того, что он знал — сваленное им дерево все равно обречено на гибель, погибнув, оно отравит жизнь подросту, молоди, помешает лесу. Что из того, что, сваленное, оттрелеванное Борисом на пункт, оно отдаст человечеству накопленную за десятилетия силу и войдет в великий и целесообразный круговорот обмена энергии и веществ. Все это Андрей понимал разумом. А чувствами он наслаждался своей силой, могуществом и, если заглянуть поглубже, даже властью над деревьями, животными, всем этим сверкающим льдистым мирком.

Да, из человека не сразу уходит то, что пережили и закрепили в себе его предки. Иногда это прошлое прорывается и как бы изменяет человека. Тогда он находит радость там, где и не думал. Но все дело в том, что каждое новое поколение воспитывает в себе нечто новое и закрепляет его, чтобы передать дальше, по эстафете. И новое — сильное, молодое — всегда побеждает наследованное.

Вероятно, высшая радость и высшая мудрость в том и заключается, чтобы ничего из того, что накопили предки и передали потомкам, не отдавать на растление. Нужно использовать все крепкое и все прекрасное. Прошлое никогда не мешает настоящему и будущему, если оно служит хотя бы одному человеку, не мешая другим. А если оно к тому же приносит пользу всем, так такое прошлое можно только холить и поддерживать.

И разве плохо, черт возьми, чувствовать себя вот таким сильным, могучим и разумно властным? Нет! Это не только не плохо. Это замечательно!

Андрей разогнулся, посмотрел, как, наращивая скорость, валится древняя, вся в белых потеках старческой смолы, с подсохшей ростовой верхушкой, суковатая ель, как она поднимает тучи поблескивающей звериными глазами снежной пыли, и ощутил, как под ногами вздрогнула, как от взрыва, земля, и понял: работать ему уже не хочется. Радость, наслаждение предельно простой и в то же время предельно разумной жизнью, видимо, кончается. Ему опять хочется игры и страданий ищущего ума, взлетов и просчетов.

Но в этот раз он быстро справился с собой и поднял взгляд, чтобы отыскать очередное, выбракованное им дерево. И тут он увидел на вершине елки белку. Подняв хвост вопросительным знаком, она быстро и смешно терла мордочку лапкой и что-то бормотала.

Андрей прислушался. Теперь это бормотание не показалось ему брюзжанием. В нем слышалось что-то жалобное, просящее, и он с интересом и еще непонятной, неизвестно откуда взявшейся тревогой стал всматриваться в зверька.

Белка терла носик только одной лапкой, а другую держала на отлете, как попудрившаяся женщина держит пуховку, рассматривая себя в зеркало.

— Ты на что жалуешься? — спросил Андрей и полез в карман за папиросой.

Но воздух был так густ, пахуч и остер, что курить расхотелось.

Белка неуловимо быстро повернулась к нему всем телом, и ее глаза-бусинки вспыхнули и погасли. Она опустила лапки и стала принюхиваться, словно ожидая, что Андрей закурит.

В этом принюхивании, в напряженности ее маленького дымчатого с коричневатостью тельца было столько стремительной осмысленности, что Андрею на мгновение показалось, что белка разумна, что с ней можно говорить обыкновенными человеческими словами и она поймет их.

Он мягко, расслабленно улыбнулся и, вздернув голову почти так, как это делала белка, когда она принюхивалась, с ворчливой ласковостью спросил:

— Ну что ты, дурочка? Тоже чувствуешь пургу?

Белка возмущенно фыркнула и сразу, как спущенная с тетивы, распластала свое ловкое тельце в воздухе. Огромный пушистый хвост обдуло встречным воздухом, и он стал тоньше.

Она упала на соседнюю ель, но почему-то не смогла удержаться на ее заваленной снегом ветке и скатилась вниз. Ей вслед посыпался неторопливый снегопад. Он подогнул нижнюю, тоже заваленную снегом ветку, и она, выпрямляясь, стряхнула свой груз. Теперь белку влекла маленькая, ослепительно белая, крупчато-сухая лавинка. Андрей невольно подался к елке, чтобы помочь белке, но рассмеялся — уж кто-кто, а она и сама справится с веселой бедой.

Белка и в самом деле справилась. Она выскочила из лавины и, обиженно, рассерженно фыркая, помчалась по деревьям в тайгу.

— До чего ж мила… — вслух сказал Андрей и, улыбаясь, все-таки закурил.

Дым висел плотно и чуждо, и от этого курить опять расхотелось. Он отшвырнул папиросу и взялся за следующее дерево.

К ранней ночи он разделался и со второй делянкой. Борис последним рейсом под светом бортовых прожекторов стрелевал наработанное и поднял в воздух.

Мороз накалялся. Деревья стреляли уже не гулко, как обычно, а звонко. От острого, морозного воздуха иногда перехватывало дыхание, но холод подстегивал: белье стало влажным от пота, и сейчас мороз добирался до тела.

Андрей перешел на бег.