Искатель. 1971. Выпуск №5 - Страница 21

Подобранная в Хабаровске недоучившаяся певица по кличке Арбуз, аппетитная, если смотреть из зала, брюнетка с челкой и крупными ресницами, исполнила моду момента «Пам-пам, па-па-па-ра-пам», и распакованные предыдущим сердца слушателей выдали ей аплодисменты, каких она никогда в жизни не слышала и никогда не услышит.

Вслед за Арбузом пройдоха Химушев выпустил Женю Мурыгина, потому что этот белесый, и сонный с виду парнишка был трубачом по призванию. В Ленину труппу он попал в результате пройдошества Химушева и потому, что был согласен играть когда угодно и где угодно, не особенно интересуясь оплатой.

И когда на смену халтурным выкрикам моды момента в зале поплыл тонкий и чистый звук печальной трубы, зал притих, а Женя Мурыгин почувствовал сразу, что слушатель ценит и понимает, и поэтому сразу забыл про зал и остался один на один с трубой. И пустынный зов его инструмента рассказал бульдозеристам, экскаваторщикам и промбировщикам о высшем смысле жизни мужчины, о чести и долге, а также о многом другом, что может рассказать труба в настоящих руках.

Жене Мурыгину аплодировали не как Элке Арбуз, совсем по-другому — доверчиво и тихо принял его зал.

Химушев рассчитал все точно: Мурыгин окончательно «сломил» зал. На волне его успеха он выпустил саксофониста Будзикевича, халтурщика в жизни и музыке, который никогда не был и не будет саксофонистом. Будзикевич сошел вежливо. Концерт катился.

Все шло как надо, и никто не обращал внимания на парня с контрабасом. Выделяли этого парня разве что идиотские баки на бледном лице, а так он вел себя как положено вести себя джазовому контрабасисту: где надо, дергал струну, где надо, вскрикивал, отбивал такт ногой или сгибался в показном экстазе, отдавая поклон струне.

Обратно в краевой центр оркестр возвращался на машине «татра», выделенной товарищем Пхакадзе вместе с полуторной суммой гонорара за счет фонда директора и приглашением приезжать еще, к окончанию золотопромывочного сезона.

— Пойми, душа, сейчас не до вас, — сказал Пхакадзе администратору Лене. — Ты привози, душа, когда работу окончим, тогда мы сами тебе концерт дадим. Сам на сцене плясать буду.

На это Химушев дипломатично ответил, что к моменту окончания промывки труппа будет весьма далеко, если вообще будет, ибо всякое может случиться в сей бренной жизни.

…«Татра» с ревом взбиралась на перевалы и сквозь шумящий воздух неслась по ровной дороге, пробивала дождевые заряды, туман и пятна скупого солнца. Оркестранты и Элка Арбуз сидели в кузове под брезентом, выданным все тем же Пхакадзе. В кабине шофера сидел администратор Химушев. Элка Арбуз куталась в меховую куртку, специально для нее взятую вежливым шофером, и думала о подружках, которые теперь зазнались, о завистниках и хамах и… черт ее знает о чем она еще думала.

Остальные чувствовали себя лучше, чем можно было ожидать. Вой дизеля на подъемах, окрестные сопки и сам факт путешествия в кузове на многие сотни километров рождали у оркестрантов некие мысли о бродячей судьбе артиста и соответственное чувство самоуважения.

Лев Бебенин был молчалив, и в голове его крутилась мысль, которая возникла во время концерта. Он смотрел тогда из-за спин коллег на зал, на всех этих работяг, девчонок этих. Тогда ему пришли слова, исполненные трагического смысла и значимости: «Мы по разные стороны баррикад». Сейчас он был по разные стороны баррикад с коллегами, хотя какие могут быть баррикады при виде и имени Лени Химушева, масленого жука?

«Мы по разные стороны баррикад», — с маниакальной навязчивостью крутился магнитофон. Сон, бред, воображение вползали на бесконечную ленту дороги.

В город они приехали в ранний утренний час. Город был пуст. Его посыпал мелкий дождик. Асфальт блестел, как отлакированный, и на асфальте стоял милиционер в форме. При виде милиционера у Бебенина вдруг мучительно сжало живот и ему захотелось одного: закутаться в брезент и тайком уехать обратно на прииск, ночью положить самородок в ту самую ямку, забыть про все. Но не было уже ямки, ее срыл бульдозерный нож, и обратно невозможно поехать.

«Выкину!» — дико подумал Беба. Машина катилась по улице к гостинице, а он все смотрел на милиционера и вытягивал шею.

«Выкинуть никогда не поздно», — сказал чуть слышно мерзкий, с хрипотцой голос. Так ясно сказал, что Беба оглянулся.

— Это, Бебочка, город. Тут люди живут, — с неизвестным юмором сказал Будзикевич. Беба не ответил.

— Бебочка забалдел, — констатировал Будзикевич. — Интересно, тут пиво имеется?

«Забудь! — приказал сам себе Беба. — Забудь, ничего не случилось».

Но он ошибался. Уже случилось. Правда, не было майора с седыми висками, который курил бы третью пачку папирос и размышлял о его поимке. Не было молодого лейтенанта угрозыска, который совершал бы ошибки, идя по Бебиному следу, исправлял с помощью старших товарищей эти ошибки и тем приближал неумолимый Бебин финал. Никто не видел, как Беба поднял самородок, никто даже не знал, что в то утро он пересекал полигон и следы его давно были сметены бульдозерными ножами, затерялись в земельных грудах.

И все-таки было. Вздрогнувший при виде милиционера Бебенин еще мог пойти сдать кусок золота. И даже мог ничего не сочинять, рассказать как есть. Но он уже выбрал позицию, провел грань, и фраза про разные стороны баррикад, наверное, была смутным отражением неких подкорковых процессов мышления. Он сам провел эту черту и сам был следователем, идущим по собственному следу, и, от себя убегая, он сам приближал свой неумолимый финал.

(Тарабарщина? Но сама Бебина жизнь, и до сих пор не отличавшаяся ясностью цели, превращалась отныне именно в бредовую тарабарщину. Так уж устроено, и автор тут ни при чем. Обязанность автора идти вслед за Бебой в путаный мир реальных страхов, и мало реальных надежд, чтобы понять точку финала.)

У них оставались еще три поездки по поселкам на побережье. Идея пришла в последнем из этих пропахших романтикой моря рыбацких пристанищ. Ночью на причале. Причал был пуст, и только невдалеке покачивался на волне Тихого океана МРТ.

Волна била о мокрый причал, сверху моросил дождик, и в дождике этом елочными шарами расплывались округлые головы фонарей. На клотике МРТ также горел огонь, качался во влажной морской тьме, и к Бебе пришла мысль о странствиях. Потерять себя в номерах гостиниц, самолетных креслах, полках плацкартных вагонов. Раздобыть некую командировочную липу, уж тут Леня поможет, и если не получится у врачей-протезистов, то воспользоваться этой бумажкой, устремиться по городам и местностям, где его не знает никто. Чем больше он думал об этом, тем больше ему это нравилось. Первичный же вариант — зубные врачи-протезисты — ему нравился меньше, но отказываться от него было бы несерьезно.

Утром он поговорил с Леней. Поговорил как мужчина с мужчиной. Химушев почувствовал в контрабасисте деловую струнку и пообещал твердо. О причинах и цели он спрашивать, конечно, не стал: не позволяла этика делового человека. Он удовольствовался реальной мздой с гастрольного гонорара. И его устраивало даже незнание сути. Всякое может быть, и соучастие, в юридическом понимании термина, иногда ни к чему. Все это Химущев взвесил с быстротой электронносчетной машины и остался собой доволен. Он еще раз глянул на бледное, с длинными баками лицо контрабасиста. На миг ему показалось, что в беспутном, насквозь знакомом облике промелькнула какая-то уголовщина.

«Осторожней, старик. На всякий случай. Знать ты ничего не должен», — сказал Лене внутренний голос. Посему он широко улыбнулся и хлопнул Бебенина по плечу мягкой, нетрудовой ладонью.

— Понимаю, старик! Решил прошвырнуться туристом? Это ты умно решил. С бумажкой, с командировочным удостоверением легче жить в нашем трудовом государстве.